Дни в Бирме

Флори поглаживал собачий загривок, не в силах поднять глаза на Эллиса. Отметина и в лучшие минуты мешала ему прямо смотреть на собеседника. И он уже заранее чувствовал дрожь в голосе, всегда дрожавшем именно тогда, когда так требовалась твердость. К тому же лицо у него подчас непроизвольно дергалось.
– Уймись, – проговорил наконец Флори. – Нечего кипятиться. Лично я никогда не имел желания брать в клуб туземцев.
– Да ну? Знаем мы про твои желания. Чего ж тогда каждое утро таскаться к чертову индусу? Сидеть с ним за столом, как с белым, пить из стакана, облизанного его жирными губами – нет, прямо рвет меня!
– Сядь, сядь, старик, не горячись, – вмешался Вестфилд. – Выпей-ка лучше. Плоховатый часок для ругани – жарища.
– Ей-богу, – чуть спокойнее сказал Эллис и прошелся туда-сюда. – Ей-богу, парни, я не понимаю. Не понимаю! Олуху Макгрегору, вишь ли, приспичило нам черномазого воткнуть, а вы сидите и ни гу-гу. Господи боже, на черта ж мы в этой стране? Если не хотим быть хозяевами, чего ж вовсе отсюда не убраться? Нам здесь положено управлять стадом драных черных свиней, но вместо четкого, ясного их мозгам порядка вдруг подавай равенство с этими скотами. И вам, придуркам с…. будто бы так и надо! Флори, вон, побратался с индяшкой, что доктором себя величает, пару лет походивши в его вшивый Индийский университет. А ты, Вестфилд, чего-то строишь из себя, паясничаешь да взятки собираешь со своих полицейских шавок. А тебе, Максвелл, только бы за шлюхами полукровками бегать. Да-да, слыхал я про твои шашни в Мандалае с одной сучкой по имени Молли Перейра. Небось женился бы на ней, когда б тебя подальше не услали? Вы уже сами стали вроде грязных черных скотов. Черт подери, ну что тут на всех находит? Прямо не знаю я!
– Иди, прими стаканчик, – позвал Вестфилд. – Эй, бармен! Пивка, что ли, пока лед есть? Эй, пиво нам!
Бармен принес мюнхенского пива. Эллис уселся за общий стол, перекатывая в горячих ладошках одну из запотевших бутылок. Лоб его еще был в испарине, он еще хмурился, но гнев уже остыл. Хотя злость и упрямство его не покидали, вспышки бешенства длились недолго, завершаясь без каких-либо извинений. Перебранки входили в рутинный клубный распорядок. Мистер Лакерстин, взбодрившись, изучал иллюстрации «Звезд Парижа». Пропитанный едким дымом чируты воздух после девяти заметно накалился. Спины у всех взмокли, рубашки начали липнуть первым сегодняшним потом. Сидевший снаружи и качавший за веревку опахало чокра (прислужник) явно заснул на солнцепеке.
– Бармен! – крикнул Эллис и, когда тот явился, приказал: – Живо поди растолкай драного чокру!
– Да, хозяин.
– Стой!
– Да, хозяин?
– Сколько осталось льда?
– Около двадцати фунтов, хозяин, но хватит наверно только на сегодня. Теперь, видимо, будет трудно сохранять лед.
– Не смей, черт подери, так выражаться – «видимо, будет трудно»! Учебник выдолбил? Ты должен говорить – «прощения, хозяин, лед теперь долго не можно». Придется турнуть малого, коли станет чересчур бойко по-английски растабаривать. Не выношу слуг грамотеев. Ну, ты понял?
– Да, хозяин, – ответил бармен и ушел.
– Боже! До понедельника без льда! – вздохнул Вестфилд. – Обратно в джунгли едешь, Флори?
– Мне и сейчас там надо быть. Заехал только за почтой.
– А я, пожалуй, сам себя отправлю. Командировку выпишу, паек. Тошнит в жару от драной канцелярии. Парься там под проклятым опахалом, строчи, подписывай. Осточертела жвачка бумажная. Хоть бы снова война.
– Уеду послезавтра, – сказал Эллис. – В эту субботу, что ли, чертов поп прикатит? Нет уж, я как-нибудь свалю пораньше. Пусть без меня гундосит.
– В следующую субботу, – поправил Вестфилд. – Обязался предстать. Вслед за Макгрегором. Каторжная, должен заметить, работенка у его преподобия: мотается по округу, к нам, вон, на сутки, раз в полтора месяца. Могла бы и паства на денек поднапрячься.
– Да не про то! Я бы поблеял псалмы в уважение к попу, но прямо видеть не могу, как туземная сволочь прет в нашу церковь. Шайка прислужников мадрашек [6], учителишек каренов [7] да еще двое этих желтопузых, Самуил с Франциском – ишь ведь, тоже они христиане. На последней службе обнаглели пролезть вперед, усесться возле белых. Кто-нибудь должен с попом поговорить. Что мы за дураки драные, дали волю всяким миссионерам! Пускай тут учат черномазых метлой махать по-нашему. А то – «сэр, и моя есть христианин». Сволочь нахальная!
– Как это «пара ног»? – озадачился мистер Лакерстин, протягивая через стол страницу «Звезд Парижа». – Флори, ты по-французски спец, как это? Черт, помню я свой первый отпуск, когда, холостяком еще, в Париж съездил. Эх, снова бы!
– А слышали «Там была барышня из Вокинга»? – вмешался Максвелл, юноша довольно робкий, но, как и полагается юнцу, обожавший непристойные стишки. Максвелл изложил биографию барышни из Вокинга, раздался смех. В ответ Вестфилд поведал про барышню из Илинга, которую одолевали странные желания, а Флори – про всегда принимавшего меры предосторожности викария из Хорсхема. Хохот усилился. Даже Эллис, смягчившись, пропел несколько куплетов (кстати, шуточки Эллиса, донельзя сальные, всегда были действительно смешны). Несмотря на жару все оживились. Кончив с пивом, только собрались заказать новую выпивку, как за стеной послышался скрип шагов, раздался жизнерадостно рокочущий, гулко отзывавшийся в дощатых стенах, баритон:
– М-да, в самом деле, презабавно! Я этот эпизод включил в один из моих очерков для «Страны лесов». Помню также, когда полк наш стоял в Проме, другой отставник, о-о, чрезвычайно комичный случай!..
Стало очевидным прибытие председателя клуба. Лакерстин охнул: «Черт, жена…» и поспешно отодвинул стакан. В салон вошли мистер Макгрегор и миссис Лакерстин.
Мистер Макгрегор был грузным, дородным господином весьма за сорок, с физиономией добродушного мопса в золотых очках. Манера выставлять голову из массивных сутулых плеч заслужила ему у туземцев прозвище «черепаха». На его светлом шелковом костюме ниже подмышек уже выступили пятна пота. Шутливо отсалютовав, мистер Макгрегор воздвигся перед доской объявлений, сияя, чуть наклонясь и поигрывая за спиной тростью на манер воспитателя школяров. При безусловном дружеском расположении, от мистера Макгрегора веяло столь настойчивой сердечностью, столь упорным приглашением вне службы забыть о его высоком ранге, что расслабиться рядом с ним не удавалось. Стиль его речей явно воспроизводил острословие некого впечатлившего в раннем детстве учителя или священника. Обильно употребляемые старинные обороты, цитаты, поговорки, которые он полагал забавными, непременно предварялись разнообразным тягучим мычанием, возвещавшим юмористичность.
Миссис Лакерстин, являясь дамой под тридцать пять, отличалась модным изяществом уплощенно-удлиненного фасона. Разговаривала она томно и утомленно. При ее появлении все встали. Миссис Лакерстин опустилась на лучшее место, под опахалом, обмахивая лицо вялой змеевидной рукой.
– О, дорогой, эта жара, о боже! Мистер Макгрегор был необычайно любезен, предложив довезти меня в своем автомобиле. Представь, дорогой, наш негодяй рикша опять притворился больным. Не пора ли тебе хорошенько задать ему? Это кошмар, ходить пешком под этим солнцем.
Не в силах на ногах одолевать четыре сотни метров от дома до клуба, миссис Лакерстин выписала себе рикшу из Рангуна (кроме деревенских воловьих упряжек и автомобиля представителя комиссара единственный в городишке колесный экипаж). Сопровождая ненадежного Лакерстина в джунгли, супруга его стойко переносила все ужасы дырявых палаток, москитов и консервов, что с лихвой восполнялось повышенной хрупкостью в городской резиденции.
– Нет, в самом деле, слуги безобразно разленились, – вздохнула леди. – Не правда ли, мистер Макгрегор? Во времена этих жутких реформ и развязных газетчиков к нам уже, кажется, здесь никакого почтения. Аборигены уже начинают дерзить почти как наши низшие классы.