Небо войны
Мне пришлось изобразить на лице безразличие к его сообщению, назвать эти слухи провокационными. Но старик не унимался:
— Это не слухи! Какие слухи, если из Румынии люди бегут от фашиста Антонеску. Они все видят. Армия Гитлера стоит по ту сторону Прута, и пушки нацелены на нас! Что будет, что будет? Куда нам, старикам, податься? Если бы я был помоложе, сегодня же уехал бы в Россию. Мы сейчас молимся за нее, за ее силу. Гитлер здесь должен разбить себе лоб, иначе беда…
Я поспешил на аэродром. По дороге думал о старике, о его словах. Сколько пренебрежения к нам было в нем раньше! Потом оно сменилось безразличием, а теперь вот искренними симпатиями.
Уже возвратившись на аэродром, вспомнил, зачем ходил на квартиру: собирался взять отрезы и отправить их Марии. И опять забыл. «Ладно, — успокоил себя, — в очередной прилет. Попрошу хозяев, чтобы обшили посылочку, и обязательно отправлю».
Но мой прилет в Бельцы задержался надолго. В этот город я вернулся лишь через три года, когда Советская Армия освободила Молдавию от немецко-румынских фашистов.
Наконец перегнали в Маяки последнюю тройку МИГов. Я радовался: задание выполнено и мы снова приступаем к учебе. Летчикам нашего звена, так хорошо отработавшим пилотаж, необходимо было пострелять по воздушным и наземным целям, «подраться» в воздухе с такими опытными «противниками», как Иванов и Атрашкевич. Я понимал, что только в напряженном учебном поединке, а не в свободном полете можно отшлифовать элементы воздушного боя, закрепить ранее приобретенные навыки.
Наша эскадрилья уже несла в Бельцах боевое дежурство. Миронов, Фигичев, все мои товарищи находились в постоянной боевой готовности, не вылезая из кабин МИГов. Хотелось быть вместе с ними. Но все сложилось по-иному. Выслушав доклад об окончании перегона самолетов, Виктор Петрович, как всегда, сказал «хорошо» и тут же добавил:
— Вот еще одно задание выполните и тогда займетесь собой. Нужно отогнать тройку МИГов на курсы комэсков. Дело это не такое простое, как кажется. Надо сначала сесть в Григориополе, прихватить там еще два самолета и пятеркой лететь дальше. Вот так. Ну, а сегодня отдыхайте.
В Маяках мы узнали о важном событии, происшедшем в Пырлице. Звено Фигичева перехватило немецкий воздушный разведчик Ю-88, который шел над нашей территорией. Взлетев со своей площадки у Прута, МИГи предупредительным огнем потребовали, чтобы он следовал за ними. Но «юнкерc» нагло развернулся и дал полный газ. Истребители преследовали его до границы. Увлекшись, они на несколько километров углубились в воздушное пространство Румынии. Не успели МИГи приземлиться на своей площадке, как вокруг этого факта поднялся дипломатический шум. О нарушении границы нашими самолетами сразу узнали в Москве, позвонили оттуда в штаб дивизии, а затем в полк.
Летчики горячо обсуждали это событие:
— Пропустили бы «юнкерc» подальше, мы бы с ним не дипломатничали!
— Что ты! Фигичеву может влететь даже за то, что припугнул его.
— Это почему же «влететь»?
— А потому. Границу нарушил.
— Значит, «юнкерсу» можно, а мне, если он удирает, нельзя и на хвост ему наступить? Рубанул бы, и все!
— Может, они только этого и ждут. Нападение Гитлера на Польшу тоже началось с провокаций.
Было над чем задуматься: как много неясного в международной обстановке! Но вскоре невеселые мысли вытеснились повседневными заботами. Нашему звену, например, надо было выполнять очередное задание.
Рано утром мы вылетели в Григориополь. Шли плотным строем с севера на юг, а наперерез нам, с запада на восток, низко плыли тяжелые серые облака, прижимая нас к земле.
В нескольких километрах от Григориополя сидел истребительный полк, оставивший свой аэродром в Кишиневе по той же причине, что и мы: там тоже строилась бетонированная полоса. Летчики и техники жили в палатках. Штаб полка размещался в таком же, как наш, фанерном ящике.
Пока мы, оставив свои самолеты на стоянках, дошли до штаба, на линейке перед палатками встретилось много знакомых. Некоторых летчиков этого полка я и мои ведомые знали по Кишиневу, куда мы часто ездили на сборы, с некоторыми я учился на курсах командиров звеньев. Кишиневский полк участвовал в боях на Карельском перешейке, и у многих летчиков на груди были боевые ордена. С ними всегда хотелось повидаться, побеседовать. Я завидовал тем, кто уже дрался с врагом. Эту зависть поддерживало во мне сожаление, что наша эскадрилья зимой 1940 года так и не успела отправиться на финский фронт: самолеты уже стояли погруженными на железнодорожные платформы, а мы, летчики, в минуты раздумий не раз представляли себе, как проносимся над снегами, окопами, дзотами.
В штабе сообщили, что два МИ Га уже готовы к перегону, но вылет не разрешили. Погода на маршруте испортилась окончательно. Выделив нам палатку для отдыха, начальник пошутил:
— Пропишем вас в нашем поселке.
— И надолго? — забеспокоился Дьяченко.
— На неопределенное время.
Три дня, проведенные в этой палатке, и в самом деле показались нам вечностью. Мы не знали, чем заняться: читали, спали, рассказывали разные истории. И всякий раз с тоской поглядывали на низкие рваные тучи, которые ползли над холмами бесконечной чередой. И откуда они брались? Сколько нагромоздилось их там, на западе? Отчего среди лета вдруг разладилась погода?
В душу заползали мрачные предчувствия. Тоска отступала только по вечерам, когда в столовой собирались летчики. Мы долго засиживались там за бесконечными разговорами о новых самолетах и необыкновенных случаях в авиации.
Душой круга был самый старший из нас, крупный и красивый капитан, умевший хорошо рассказывать. Я встретился с ним лишь однажды, в Кишиневе, но в беседах с летчиками-истребителями довольно часто слышал его имя. Раньше Карманов служил испытателем в Москве. Там в чем-то провинился, и его прислали в полк на исправление. Здесь он командовал эскадрильей. Все летчики относились к нему с уважением. И было за что: летал он отлично, легко ладил с людьми. На хороший рассказ Карманова надо было расшевелить. Он любил, когда его внимательно слушают и иногда поддакивают ему.
В первый вечер, когда я подсел к летчикам за стол, Карманов рассказывал историю, дошедшую к нам из Испании. Я уже слышал о ней.
— Так что, — заключил он, — плечевые привязные ремни тоже могут подвести летчика.
— Никогда не думал об этом, — усомнился молодой, но уже совсем седой лейтенант. — Что-то не верится.
— «Не думал», — обиделся Карманов. — Это произошло с человеком, которого я лично знаю. Было такое, понимаешь, а он — «не верится». Девушка, чайку! — бросил рассказчик официантке и продолжал: — Мне тот летчик, как вот я тебе за столом, рассказывал о своей беде. В Испании он воевал. Однажды его подбили, самолет загорелся. Когда пламя проникло в кабину, надо было прыгать, а тут как раз и зацепилась лямка парашюта за плечевой ремень. А эту проклятую шнуровку, сам знаешь, не перервешь и не перекусишь зубами. Понял ситуацию?
— Понял. Но ведь это редкий случай.
— Такой случай в гроб может загнать. В машинах есть тоже свои аппендиксы. Их нужно вырезать и выбрасывать.
— Это плечевые ремни-то? — удивился кто-то.
— Случай не может быть основанием для вывода, — настаивал на своем седой лейтенант.
— Нет, — возражал ему Карманов. — Если поучительный случай подробно описать, это принесет громадную пользу.
— Чего же вы чай не пьете? — спросила подошедшая официантка.
— Чай не вино, много не выпьешь, — ответил Карманов, вставая из-за стола. Он был явно недоволен невниманием к нему некоторых летчиков.
За ним встали все. Я посмотрел на свой стол — Дьяченко и Довбни там уже не было. Выйдя из палатки, Карманов повернул направо, а я пошел вместе с седым лейтенантом. Оказалось, что нам по пути.
Шли молча. Ночь стояла темная, холодноватая, сырой, свежий ветер пронизывал по-осеннему.
— Летчик чудесный, но любит поболтать, — тихо сказал лейтенант. — Ремни — аппендикс… Как это несерьезно! Наслушавшись такого, кто-нибудь возьмет да и отрежет их.