Небо войны

— Этот разговор ходит по всем полкам, — заметил я. — В моем звене один так и сказал: «Отрежу и выброшу этот аппендикс».
— Точно?
— Не выдумываю. «А тебе-то, — говорю, — зачем их отрезать? Ты же такой щуплый, что при надобности сам выскользнешь из ремней».
— Не разрешил?
— Нет, конечно.
— Правильно! Не всяким советам нужно следовать. Наслушаешься иных наставников и сам соображать перестанешь. А в трудную минуту надо прежде всего к голосу собственного разума прислушиваться…
Шелестели листья деревьев. Где-то вдали, на том берегу
Днестра, на бессарабской стороне, мерцали огоньки. Я остановился, ожидая, что седой лейтенант расскажет что-либо о себе. И не ошибся.
— Перед финской кампанией, — снова заговорил он, — я очень внимательно слушал лекции и беседы о войне, о поведении людей на фронте. А вскоре сам оказался в боевой обстановке. Стал летать на задания — один раз, другой. Вел воздушные бои, штурмовал укрепления белофиннов. Пока сопутствовал успех, все мне казалось понятным и ясным.
Но вот однажды стряслась беда. Самолет подбили зенитчики, и я стал отставать от строя. Теперь можно было советоваться только с самим собой. Я не запомнил ни одного ориентира на маршруте. Тяну домой и не знаю, где нахожусь: над своей или чужой территорией. А самолет еле-еле тянет, вот-вот плюхнется. Заметив ровное белое поле, повел машину на посадку. Приземлился удачно. Вылез на крыло и озираюсь вокруг.
Вскоре послышалась стрельба, а затем невдалеке показалась группа людей в белых маскхалатах. Они бежали на лыжах ко мне. Я решил, что это финны. И сразу вспомнил, как нас учили поступать в таких случаях: в плен не сдаваться, обязательно поджечь самолет.
Лыжники в белых халатах были уже рядом, и я успел только выхватить пистолет. Приложил его к виску и нажал на спусковой крючок, но выстрела не последовало. Правда, и щелчок мне показался взрывом. Перезарядив пистолет, я еще раз поднес его к виску. Затвор снова щелкнул вхолостую. И так все патроны обоймы оказались у меня под ногами, а я стоял живой. Потеряв власть над собой, убив себя морально, я упал лицом в снег и зарыдал.
Чьи-то руки меня подняли на ноги. Лыжники оказались нашими. Ведь я приземлился на своей земле. Чудовищная история, не правда ли? Из нее не один вывод можно сделать…
В тот вечер я долго не мог уснуть, переворачивая отсыревшую от дождя подушку. Из головы не выходил рассказ седого лейтенанта.
…В субботу нам тоже летать не разрешили.
— В понедельник небо станет совсем ясным, тогда и выпустим вас, — сказал начальник штаба.
— Взвоем от безделья, товарищ майор, — взмолился Дьяченко. — Хотя бы в Григориополь подбросили, чтоб отдохнуть от палатки.
— Ну, чтобы не взвыли, берите машину и катите. Через полчаса мы были в Григориополе. В тесной, забитой людьми столовой нашлось местечко и для нас. Дьяченко преобразился, повеселел. Высокий розовощекий блондин-степняк любил дружеский стол с чаркой. Раздобыв вино и закуску, он выложил все на стол и, улыбнувшись, сказал:
— И в небе и в жизни просветы все-таки наступают. В городок мы возвратились поздно, но долго еще переговаривались вполголоса. В небе над нами сияли звезды. Мы различали их даже сквозь полотно палатки. Вокруг стояла успокаивающая тишина… Засыпая, мы не знали, что часы мира уже были кем-то сочтены до секунды.
Нас разбудили резкие удары в рельс. Первая мысль была об учебной тревоге. Ни дома, ни в гостях поспать не дают. Рядом с палаткой послышались топот ног и возбужденные голоса.
Дьяченко, жалуясь на неспокойную жизнь военного летчика, долго не мог разыскать свои носки. Мы с Довбней подождали его, чтобы к штабу прийти вместе.
Аэродром ожил. Заревел один мотор, другой, перекрывая непрекращающийся звон рельса.
«Значит, серьезная тревога, — подумал я, — если они уже рассредоточивают самолеты. Ну что ж, для тренировки это неплохо. А места у них хватит: аэродром подходит вплотную к кукурузному полю».
У штабного «ящика» толпились летчики в полном боевом снаряжении. Лица у всех были суровые, словно железные. Ну, конечно же, тревога испортила им выходной день. И все-таки замечалось что-то необычное в жестких взглядах.
Протиснувшись к двери, я хотел доложить о прибытии звена и тут услышал недовольный голос Дьяченко:
— Чего не даете спать командированным?
— Спать? — прозвучал резкий, как выстрел, вопрос на вопрос. — Война!
«Война?» Это уже мысленно спрашивал каждый самого себя. Один, не поверив тому, кто произнес это слово, другой — подумав, что ослышался, третий — как-то машинально… Но правдивый смысл этого страшного слова теперь подтверждало все: и зарево пожара на горизонте в направлении Тирасполя и нервное передвижение самолетов на аэродроме.
Война! Все обычные заботы и вчерашние мирные планы вдруг отодвинулись куда-то невероятно далеко. Перед нами встало что-то неясное и зловещее.
Как поступить теперь нам, троим командированным? Почему мы стоим здесь, когда позарез нужны там, в Бельцах, где наша эскадрилья уже сражается, защищая границу, аэродром, город?
— Разрешите нам отправиться в свой полк? — обратился я к начальнику штаба.
— Летите.
— Дайте техников подготовить машины.
— «Дайте»! Все заняты! Вы понимаете — война!
На северо-западе от аэродрома послышался нарастающий гул моторов, а вскоре на светлом фоне неба обозначились силуэты самолетов. Бомбардировщики шли в сопровождении истребителей. Чьи? Наши или нет?
Навстречу неизвестным вылетели несколько И-16. Бомбардировщики начали разворачиваться. Теперь уже отчетливо различались их ромбовидные крылья.
Враг. Да, это война…
Мы побежали к своим машинам, не спуская глаз с группы вражеских самолетов. В воздухе слышалась пулеметная стрельба. Она воспринималась теперь совсем иначе, чем раньше. Шел настоящий воздушный бой.
Если бы на наших МИГах было подготовлено вооружение, я немедленно бросился бы на помощь друзьям, сразился бы с фашистами. Неужели опять, как в тридцать девятом, меня не отправят на фронт? Другие летчики уже воюют, а я… Снова пройдет все мимо…
Как бывший авиатехник, я сам занялся осмотром самолетов. Дьяченко и Довбня притащили для запуска моторов баллоны со сжатым воздухом.
Взлетели, и сразу стало как-то не по себе. Ведь на МИГах ни единого патрона. Надо прижиматься к лесам и нивам, пока долетим до своей части.
Добрались до Маяков и удивились: на аэродроме тихо, спокойно. Все самолеты рассредоточены в кукурузе и замаскированы. Летное поле свободно. Совершив посадку, первым заруливаю машину в кукурузу. Дьяченко и Довбня ставят свои МИГи рядом с моим.
— Забыли, что война? — прикрикнул я на них. — Зачем выстраиваетесь, как на параде!
Они снова запустили моторы и отрулили подальше. Оставив летчиков возле машин, я побежал в штаб и, встретив там Матвеева, доложил:
— Выполнение задания прекратил и возвратился звеном в полк. Разрешите отправиться в свою эскадрилью в Бельцы.
— Подожди! Ты мне нужен.
Смотрю, где же наш командир. Не видно. Жду. Расспрашиваю товарищей — обстановка проясняется. Вчера командир дивизии приказал Иванову и комэску Атрашкевичу немедленно отправиться в Пырлицу и разобраться, почему Фигичев нарушил границу, преследуя немецкого разведчика. Иванов вылетел на УТИ-4. Атрашкевич выехал на автомашине. Вечером от Иванова пришло сообщение: сел где-то в поле на вынужденную — не хватило горючего. Атрашкевич передал, что его машина застряла в какой-то балке. Командира звена Кузьму Селиверстова штаб дивизии вызвал в Кишинев для проработки за какую-то провинность.
Вот так ситуация! Командиров на аэродроме нет, некоторых летчиков тоже…
— Бельцы? Бельцы? — слышится голос майора Матвеева. Он повторяет все, что ему передают.
Я с группой летчиков стою у дверей и стараюсь не пропустить ни одного слова. Из Бельцев сообщают, что рано утром немецкие бомбардировщики под прикрытием «мессершмиттов» налетели на аэродром и подожгли бензохранилище. Наши истребители провели воздушный бой. Погиб Семен Овчинников.