Пандора

Так как отец имел уже пятерых мальчиков, все ждали, что он немедленно избавится от меня. Кому нужна девочка? Но мой отец никогда не «выставлял» и не отвергал детей моей матери.
Мне говорили, что, когда я появилась на свет, отец кричал от радости: «Хвала богам! Милая малютка!»
Об этой истории я ad nauseam наслушалась от моих братьев, которые всякий раз, когда я работала на публику – совершала какой-нибудь непристойный, отчаянный, дикий поступок, – насмешливо произносили: «Хвала богам, милая малютка!» Это превратилось в очаровательную шутку и часто помогало обуздывать мой нрав.
Мать умерла, когда мне было два года, я помню только ее нежность и доброту. Она потеряла столько же детей, сколько и родила, поэтому ранняя смерть никого не удивила. Отец написал ей прекрасную эпитафию, и, сколько я себя помню, в доме почиталась ее память. Отец мой так и не взял в дом другую женщину. Он спал с несколькими рабынями, но в этом не было ничего необычного. Братья делали то же самое. В римских семействах это считалось в порядке вещей. Отец не заставил меня подчиняться женщине из другой семьи.
Я не горевала по матери просто потому, что была слишком мала, а если и плакала, не дождавшись ее возвращения, то я этого не помню.
Однако я помню, как бегала по большому старому римскому дворцу, стоявшему высоко на склоне Палатинского холма. Множество прямоугольных комнат составляли единый прямоугольник дворца, окруженного огромным садом. Все комнаты окнами выходили в сад, стены их покрывали богатые росписи, а полы были мраморными.
Отец считал меня настоящим сокровищем. Я помню, как великолепно проводила время, наблюдая за тренировками братьев, осваивающих искусство владения короткими широкими мечами, и слушая указания их наставников, а потом и сама получила прекрасных учителей, благодаря которым сумела прочесть «Энеиду» Вергилия, когда мне не исполнилось еще и пяти лет.
Я любила слова. Я любила напевать их и произносить вслух, и даже сейчас, должна признаться, мне доставляет удовольствие писать их на бумаге. Несколькими ночами раньше я бы не сказала ничего подобного. Должна признаться тебе, Дэвид, ты сумел что-то вернуть мне. Мне не следует, однако, писать слишком быстро, чтобы не привлекать к себе внимание смертных посетителей кафе.
Ну, продолжим.
Мои декламации Вергилия в столь раннем возрасте вызывали у отца буквально истерический хохот, и ничто не доставляло ему большего удовольствия, чем показывать меня на банкетах своим консервативным и несколько старомодным друзьям из сената, а иногда и самому Августу Цезарю. Август Цезарь был приятным человеком. Однако мне кажется, что отец не слишком хотел видеть его в своем доме, хотя, как полагаю, время от времени вынужден был потчевать императора.
Я вбегала в зал вместе с няней, давала потрясающее сольное выступление и уносилась туда, откуда не могла видеть, как гордые сенаторы обжираются павлиньими мозгами и гарумом. Тебе, разумеется, известно, что такое гарум. Это отвратительный соус, который римляне добавляли во все блюда, подобно тому как сегодня добавляют кетчуп. Он определенно лишал всякого смысла присутствие на тарелках угрей, страусиных мозгов, не успевшего родиться барашка и всех прочих изысканных деликатесов, кои в изобилии подавались к столу на огромных блюдах.
Дело в том, что, как ты знаешь, римляне как никто были подвержены непомерному обжорству, и банкеты неминуемо завершались позором. Гости выходили в вомиторий, чтобы избавиться от первых пяти блюд трапезы и таким образом получить возможность проглотить все остальное. А я лежала в кроватке наверху и хихикала, слушая звуки хохота и рвоты. Далее следовало изнасилование всех рабов, прислуживавших за столом, будь то юноши, девушки или же те и другие вместе.
Семейные трапезы были событиями совершенно иного рода. За ними мы вели себя как старые римляне. Все садились за стол; хозяином дома бесспорно являлся мой отец, и он не терпел никакой критики в адрес Августа Цезаря, который, как тебе известно, будучи племянником Юлия Цезаря, по закону правящим императором не являлся.
«Когда придет время, он уйдет в отставку, – говаривал мой отец. – Он понимает, что сейчас еще рано. Он не столько амбициозен, сколько утомлен и мудр. Кому нужна новая гражданская война?»
Для человека с положением времена были слишком хороши, чтобы бунтовать.
Август сохранил мир. Он питал глубокое уважение к римскому сенату. Он перестроил старые храмы, так как считал, что людям необходимо благочестие, к которому они привыкли в годы Республики.
Император раздавал беднякам бесплатную кукурузу из Египта. В Риме никто не голодал. Он сохранил головокружительное количество старых праздников, игр и зрелищ – их было столько, что нас уже тошнило. Но, как добропорядочные римляне, мы зачастую вынуждены были на них присутствовать.
Конечно, на арене происходили очень жестокие зрелища. Были и жестокие казни. С рабами обращались безжалостно.
Но сегодня никто не понимает, что в душе даже самого нищего бедняка эта жестокость сосуществовала с чувством личной свободы.
Суды не принимали поспешных решений. Они искали советов у законов прошлого. Они следовали логике и кодексам чести. Люди имели возможность вполне открыто выражать свои взгляды.
Я подробно останавливаюсь на этом, так как именно здесь лежит ключ к моей истории: мы с Мариусом родились в то время, когда римский закон, как выразился бы Мариус, основывался не на божественных откровениях, но на логике и разуме.
Мы совсем не такие, как те, кого забрали во Тьму в странах Магии и Тайны.
При жизни мы доверяли не только Августу, но и римскому сенату. Мы верили в общественную добродетель; мы придерживались того образа жизни, где не было места ритуалам, молитвам, колдовству, их влияние было разве что поверхностным. Добродетель, запечатленная в характере, – вот наследие Римской республики, доставшееся как Мариусу, так и мне.
Конечно, в нашем доме было полно рабов. Блистательные греки и ворчащие работники, армия женщин, суетливо полирующих бюсты и вазы. Город был битком набит освобожденными рабами – вольными людьми, – кое-кто из которых обладал внушительным богатством.
К нашим рабам мы относились как к близким людям.
Когда умирал мой старый учитель-грек, мы с отцом не ложились всю ночь. Мы держали его за руки, пока не остыло тело. В наших римских владениях никого не пороли, если только отец лично не отдавал приказ о наказании. Деревенские рабы бездельничали под фруктовыми деревьями. Наши управляющие были богаты и не стеснялись демонстрировать свое благосостояние нарядными одеждами.
Я помню времена, когда в саду появилось так много старых рабов-греков, что я целыми днями слушала их споры. Больше им нечем было заняться. Я многому от них научилась.
Я росла не просто счастливой, а очень счастливой. Если ты считаешь, что я преувеличиваю степень своего образования, обратись к письмам Плиния или к другим мемуарам или переписке той эпохи. Высокородные девушки получали прекрасное образование; римлянки моего времени могли гулять свободно, не опасаясь посягательств со стороны сильного пола. Мы брали от жизни столько же, сколько мужчины.
Мне едва исполнилось восемь лет, когда меня вместе с несколькими женами моих братьев впервые повели на арену, чтобы насладиться сомнительным удовольствием от лицезрения мечущихся, обезумевших экзотических животных, например жирафов, прежде чем в них всадят множество стрел; следом на арену выходила небольшая группа гладиаторов, чтобы насмерть сразиться с другими гладиаторами, а после этого выводили преступников и скармливали их львам.
Дэвид, я и сейчас слышу рев этих львов. Словно ничто не отделяет меня от того мгновения, когда я сидела на деревянной скамье – наверное, во втором ряду, ибо эти места считались лучшими – и смотрела, как звери пожирают людей заживо. Мне полагалось испытывать удовольствие, дабы продемонстрировать силу духа, бесстрашие перед лицом смерти, а не при виде предельно жестокого зрелища.