На Красном дворе

Один конец стола отличался еще большим богатством: на нем тарелки и ложки были из чистого золота, чаши более изящной резной работы и больше по величине. Этот конец стола назывался княжьим, и здесь сидели князь Изяслав с сыном, Болеслав, Болех Ястржембец и еще несколько выдающихся воевод и посадников, которые были приглашены самим князем. Изяслав и Болеслав сидели на возвышениях.
Когда все сели за стол, в гридницу вошло несколько отроков, одетых в одинаковое богатое платье: красные кафтаны без рукавов, черные лисьи шапки; на шее у каждого красовалась гривна на золотой цени. Они шли по два в ряд прямо к княжескому концу стола и, поклонившись низко князю и королю, остановились. Один из отроков, шедший впереди всех и исполнявший обязанности крайчего [4] и виночерпия, украшенный, кроме гривны, золотым кольцом в левом ухе, сделал шаг вперед, снова молча поклонился князю и гостям и громко сказал:
— Милостивый княже, кушанье готово.
— Подавайте! — коротко отвечал Изяслав.
Отроки снова поклонились князю и гостям и начали собирать блюда со стола и уходить парами, как пришли; оставшиеся принялись наливать в чаши и кубки мед.
Через минуту стали вносить кушанья. На первом блюде был лебедь, который подавался только на княжеских пирах, как неизбежная принадлежность стола в торжественных случаях. Крайчий поставил первое блюдо перед князем и королем; за первым блюдом последовали другие, так что стол в несколько минут заставился разнообразными кушаньями, и каждый из гостей выбирал себе, что ему нравилось. В общем никто не стеснялся присутствием князя или почетных гостей. Для питья подавали хмельной мед; только князю и почетным гостям наливали в рога и кубки дорогие греческие вина.
Под влиянием выпитого меда и вина у всех развязались языки, застолье становилось шумным.
В разгаре пира, среди звона ножей, тарелок и чаш, как бы вторивших веселому настроению и свободному выражению чувств пирующих, грянул величальную песнь в честь князя и гостей хор певцов.
То не солнышко светит весело,
То Изяслав пирует со друзьями;
То не звездочки светят на землю,
А огнем блестят княжьи очи:
Взглянет на кого — тому шубу сулит,
Молвит слово — точно чашей дарит.
Возле князя пирует дружина его,
Рядом гость, круль [5] полянский, сидит,
Знают силу его, мощь державной руки
И отвагу в той земле-то мадьярской,
Острие меча уж давно притупил
Он на вражеской шее немецкой.
Бояны замолкли. Оживленный разговор да звуки серебряной и золотой посуды заглушили последние слова песни.
— Да здравствует князь наш! — крикнул кто-то на «сером» конце, где сидела дружина.
Варяжко, сидевший недалеко от князя, нахмурился и повел косо глазами на дружинников; мед уже произвел свое действие на его голову.
— А какого князя вы хвалите? — резко спросил он. — Того ли, который в песне шубами дарит, или того, которого мы должны дарить куницами да соболями?
Казалось, на эти слова никто не обратил внимания, бояре продолжали шуметь, чокаясь и осушая чаши.
— Многие лета милостивому князю! — отозвался с другого конца стола боярин Чудин, желавший польстить князю.
Несмотря на общий шум, слова Варяжко не остались незамеченными князем. Они кольнули в самое сердце; видно было, что он в гневе и старается овладеть собой.
— Мне кажется, Варяжко, — проговорил он, — что из Белгорода еще не принесли ни одной куницы…
Варяжко не растерялся.
— Успеешь, — резко отвечал он, — еще доберешься и до Белгорода… если киевлян успел побороть…
— Поборол, потому что они хотели бороться со мною, — возразил Изяслав. — Где борются, там один должен быть побежден.
— Хорошо говоришь, князь! Жаль только, что ты побеждаешь своих, а половцев не умеешь победить.
— С Божьей помощью одолеем и половцев.
Варяжко на минуту задумался.
— А с чем же выступишь на половцев теперь? — спросил он, помолчав. — Ведь старой отцовской дружины ты не уважаешь… Воевод всех перевешал… Разве с Чудиным и Славошей пойдешь на войну? Ты не любишь народ, а народ не любит тебя! Пока этот молодой король сидит у нас, — и он кивнул в сторону Болеслава, — половцы молчат… у них тоже ведь собачье чутье! А едва только гость уедет, и ты не справишься с ними… опять будет беда.
Эти резкие, правдивые слова вызвали неудовольствие у пировавших: одни сердились на Варяжко за то, что он препирается с князем на пиру, другие говорили, что он отравляет веселье.
— Эй ты, старик! — крикнул Чудин. — Какой это мед развязал твой язык?.. Не вишневый ли?
— Тот самый, который вам голову отуманил, — нисколько не смутившись, отрезал Варяжко.
Словом, и речи обнаружили, что есть две партии: старая, которая не могла забыть и простить Изяславу самоуправства, с каким он насиловал права и обычаи киевлян, пренебрегая боярами и воеводами своего отца; и новая, состоявшая из молодых да зеленых, отдавшихся князю за соболью шубу. Старая партия сторонников все еще была сильна и страшна Изяславу. Сначала ему казалось, что, наказав смертью или тюрьмой тех, кого считал для себя опасными по тем или иным причинам, он избавится от внутренних врагов. Однако с каждым днем он убеждался, что наказать всех невозможно, потому что все киевляне и посадники, которых еще Ярослав посадил на места, были против него. Хотя они покорились ему из страха, но при первом удобном случае возвышали голос. Если бы не посредничество Болеслава, то между киевлянами и Изяславом произошла бы резня еще в тот день, когда он вернулся в Киев и сел на оставленный им великокняжеский престол.
Молодые сторонники были слабы и невлиятельны, в большинстве своем это были слабовольные льстецы, покорно кланявшиеся Изяславу за соболя и гривны. Но в то же время если старики не особенно жаловали польского короля, то молодые совсем не переносили его пребывания в Киеве. Им казалось, пока Болеслав сидит в Киеве, на Красном дворе, Изяслав должен делить с ним великокняжескую власть, и что тот играет при князе роль опекуна и посредника. Дальше этого они ничего не видели.
Шутки и препирательства начались с обеих сторон, тем более что мед, подливаемый в кубки, одних побуждал к веселости, а у других вызывал глубоко затаенный гнев.
Отрок наливал в эту минуту мед в чашу Варяжко; Чудин бросил на него злобный взгляд.
— Не пей, старик, — громко сказал он, желая обратить на себя внимание князя, — в Белгород не попадешь…
— На Оболони застрянешь, — прибавил кто-то.
— Половцы схватят тебя…
Варяжко нетерпеливо разглаживал бороду и кусал усы.
— Половцы хитры, — отозвался он, помолчав. — Они знают, когда можно нападать на город… Когда в Киеве такая дружина, как вы, то они каждый день поят своих коней в Лыбеди, а вот теперь, когда в городе дружины ляшские, пусть попробуют… Небось и носа не покажут.
Вся эта перепалка очень не нравилась Изяславу, но он молчал, продолжая беседовать с королем.
Между тем Чудин старался выслужиться перед князем.
— Полно болтать, старик! — обратился он к Варяжко. — Ведь прежде у нас не было ляшского короля, а мы сражались, однако, и с Всеславом и с половцами…
— Сражались, но были биты…
Пир принимал неприятный характер для Изяслава; да и положение короля становилось двусмысленным. Приходилось заминать обострившийся разговор.
— Не меня боятся ваши враги, господин посадник, — сказал король. — У меня и со своими немало хлопот…
Затем он наклонился и по-приятельски взял Изяслава за бороду.
— Не меня, — продолжал он, — а вот кого вам надо бояться, этой умной головы!..