На Красном дворе

Изяслав усмехнулся, поняв мысль Болеслава.
— Милостивый король, — спокойно возразил Варяжко, — мы не бояться хотим нашего князя, а любить, поэтому хотим, чтобы и он нас любил.
Изяслав, пользуясь лучшим настроением присутствовавших, вызванным словами короля, со своей стороны постарался сгладить неприятное впечатление.
— Иногда и наказать не мешает, — сказал он. — Тяжело бывает наказывать, а все-таки надо. Ты знаешь, Варяжко, что и отец мой наказывал дружинников, когда они не слушались его, а народ любил его. Когда дружина провинилась, он пригласил ее на пир и задал пир кровавый… а когда до него дошла весть о злодеяниях Святополка, он пожалел о содеянном: «Жаль, что вчера я велел перебить мою дружину, теперь она как раз пригодилась бы мне».
Молодые дружинники, льстя князю, дружно закричали:
— Ты прав, князь! Кто заслужил, того следует наказать…
Старики молчали. Слова Изяслава звучали угрозою для них.
— А вас, киевляне, я позвал не на отцовский пир, — продолжал князь, помолчав. — С вами я хочу жить весело, в дружбе и любви.
Он кивком подозвал отрока, исполнявшего обязанности виночерпия, и шепнул ему что-то на ухо, чего среди общего шума не было слышно. Отрок наполнил чашу греческим вином и, поклонившись белгородскому посаднику, подал ему.
— Князь посылает вашей милости, — проговорил он.
Это было доказательством милости и прощения.
Варяжко встал, принял чашу и, повернувшись в ту сторону, где сидел князь, произнес с поклоном:
— Если ты желаешь жить с нами в дружбе, то пусть тебе, милостивый княже, дружба будет наградою.
И он выпил чашу до дна.
Подле Варяжко сидел хмурый Вышата, он прислушивался к препирательству соседа с князем и молчал, а когда спор утих, обратился к нему:
— Ты уж чересчур лаешься с князем.
— Не по головке же гладить его?.. Не за что…
— Правда, что своих гладить не за что, но не стоит гладить и пришлецов… разве за то только, чтобы еще гордыни прибавилось.
Не понравились эти слова Варяжко:
— А тебя какая змея ужалила? Давно ли ты порицал князя, а теперь хвалить вздумал… Разве у тебя не было глаз и ушей, разве ты не видал и не слыхал, что он проделывал с нами?
Вышата не знал, что ответить.
— Надоедаешь ему и дразнишь… — наконец произнес он, — точно нарочно, что ли, злишь?..
— Я правду говорю, а больше ничего!
— Зла не исправишь злом, надо поискать чего-нибудь лучшего.
При этом Вышата засмеялся принужденным глухим смехом.
— И плакать не каждый сумеет! — прибавил он. — Вот Люда скоро утешилась.
— Зависть в тебе кипит, — обрезал его Варяжко. — У тебя Люда на уме, а у меня родная земля да народ!
Застольная беседа сделалась веселее, хотя разговор Вышаты с Варяжко не остался без внимания со стороны Чудина. Между тем князь, чтобы окончательно сгладить неприятное впечатление от перепалки, велел позвать плясунов и музыкантов. Они вошли в сопровождении шутов и скоморохов. Вся толпа потешников подошла к князю и низко поклонилась; один из них выступил вперед.
— Позволь, милостивый князь, потешить тебя и гостей.
Изяслав кивнул.
Так как пир подходил к концу, князь и король встали из-за стола и подошли к окнам, выходившим на рундук, где толпились музыканты. Рундук этот представлял собой род громадного балкона с навесом, где князья нередко задавали пиры своей дружине.
Прежде всего два силача попробовали свои силы. На одном из них торчал высокий колпак из темной материи, острый конец его свисал набок. На силаче была тонкая рубашка с полосками, короткая, выше колен. Она была выпущена поверх портов и подпоясана узеньким пояском. На ногах были кожаные лапти, подвязанные ремешками почти до колен. Рубашка у шеи и воротника была вышита цветным стеклярусом. Противник его был в лисьей шапке, а в остальном ничем не отличался от своего собрата, только стеклярусная вышивка на рубашке была другого цвета и другого рисунка.
Противники стали друг против друга и принялись острословить.
— Эй, молодец, откуда ты? — спросил один.
— Откуда? Издалека, любезный, — отвечал другой. — Оттуда, где такие, как ты, не умеют бороться, а за печью сидят да толокно едят.
— Да, угадал… я из тех… из тех, которые бьют таких, как ты…
Они подошли еще ближе и схватились. Из гридницы послышались поощрительные выкрики:
— А, ну-ка, ребята! Кто кого? Победителю князь даст шубу и чашу меду.
Но борьба шла вяло.
— На словах мед едали, а на деле — что зайцы! — сказал кто-то с упреком.
Силачи мало-помалу входили в раж и, не щадя друг друга, наносили удары.
— Эх ты, рак новгородский! Не туда попал! — крикнул один из силачей, получив полновесную пощечину от напарника.
— Ты угадал, впрямь новгородский… Ты знаешь, что у нас в Новгороде дома каменные, а руки железные?
И как бы в подтверждение своих слов так хватил противника, что тот зашатался, однако затем подскочил и схватил его посередине туловища.
— Ай да молодец, Нехорошко! — закричали вокруг. — Дуй его, не бойся отца… чужая шкура, у тебя не болит…
Нехорошко, поощренный этими возгласами, поднял противника, тряхнул им в воздухе и бросил на землю, так что тот застонал и не мог подняться.
Победитель снял лисью шапку и поклонился Изяславу.
— Слава милостивому князю и дружине слава! — крикнул он.
— Подать чашу меду Нехорошко! — кивнул князь отроку. — И дать ему два соболя!
Нехорошко принял от отрока мед, поклонился сначала князю, потом гостям.
— Во славу князя и за здоровье гостей и дружины! — возгласил он, выпивая мед залпом.
Побежденного подняли и унесли.
После этого князь дал знак музыкантам, сидевшим на возвышении. Их было пятеро: двое играли на охотничьих рогах, один — на гуслях и один — на бандуре; пятый держал в руках металлические тарелки.
Грянула музыка, и начались танцы: искусство плясунов предполагало не грациозность и чистоту движений, а чрезвычайную живость и веселость, придававшие пляске характер свободных гимнастических упражнений. Гости и дружина смотрели на них с любопытством.
Одни плясуны сменялись другими, и пляска продолжалась бесконечно среди общего шума, гама, звона серебряных чаш.
Между танцами были короткие перерывы, чтобы дать отдых музыкантам; на это время их заменяли певцы.
Было уже около пяти часов утра, когда Болеслав со своими приближенными уехал на Красный двор. Изяслав с дружиною продолжал пировать.
Утренняя заря уже зарумянила край неба, когда дружина Изяслава стала разъезжаться по домам. Вышата под впечатлением услышанного на пиру возвращался домой мрачный, хмурый. Подле него молча ехал боярин Чудин. Оба направлялись к Берестову и уже спускались к Крещатику, как вдруг Чудин заговорил:
— Заметил ты, как Варяжко выслуживается перед ляхами… пьет за их здоровье…
— Пусть его выслуживается, — процедил сквозь зубы Вышата, — пока Изяслав не придет в себя… а он скоро опомнится!
— Конечно! — отвечал как бы нехотя Чудин. — Дело клонится к тому, что скоро мы не будем знать, кто княжит у нас на Руси — Болеслав или Изяслав?.. Всеслав бежал, а на его место беда принесла ляхов.
Наступило минутное молчание.
— Да, навел ляхов, — продолжал, помолчав, Чудин, — на свою голову… Жрут наш хлеб, насилуют женщин, Бог весть чем еще кончится эта ляшская дружба…
Вышата разозлился.
— И зачем это князь держит при себе этих ляхов? — воскликнул он. — К чему он пьет с ними и охотится?.. Гнать бы их прочь… Ведь мы прежде обходились без ляхов и теперь можем жить без них.
— Еще бы не жить! — поддакивал Чудин. — Как прогнать их… Он не смеет: ляхи посадили его на отцовский стол.
Они опять замолкли. Чудин исподлобья посматривал на Вышату, как бы желая убедиться, какое впечатление произвели его слова, но Вышата молчал. Видно было, что каждый думал про себя и скрывал свои мысли. Но Чудину хотелось прощупать своего спутника.
— Впрочем, не ахти как трудно избавиться от ляхов, — пробурчал он под нос, — русских много, ляхов мало…