Попробуй угадай!

Жорж. Браво, браво! Самый верный способ удержать мужчину – это наставить ему рога. Очень рад, что хоть ты-то по крайней мере можешь за себя постоять.
Эвелина. Понимай так: «не то что твоя идиотка мать».
Жорж. Не исключено.
Эвелина. Я поняла. Я было собралась в свою очередь произнести речь, но от твоего дифирамба красоте супружеской любви у меня в зобу дыханье сперло и все вдохновение улетучилось. После такого фонтана красноречия мне прямо стыдно рот раскрыть. Какой изысканный стиль! Я думала, ты вот-вот перейдешь на монолог Пердикана: «Союз созданий жалких и презренных…»
Жорж. Это еще что за чертовщина?
Эвелина. Мюссе. «С любовью не шутят».
Жорж. Ах да, я и позабыл, мы же обучались на театральных курсах! Терпеть не могу Мюссе. Сопливая баба, а не поэт. И в роли любовника у него выступала женщина. Да-да, в этой парочке мужчиной была Жорж Занд, а не он. А когда она дала ему отставку, он начал скулить в этих своих «Ночах». И скулил, и скулил без конца, как брошенная дворняжка. Нет, подумать только! Он льет слезы в мае, он льет их в октябре, и у него еще остается про запас на рождество! До чего же тошнотворный тип, сил нет! Вот Бодлер – совсем другое дело! Это настоящий мужчина. Разбирался как следует и в женщинах, и в любви, да и во всем прочем тоже. Да, Бодлер – поэт, а твоему Мюссе только на мандолине тренькать, как гондольеру на Большом Канале.
Эвелина. Видишь, Софи, ты была не права, утверждая, что с твоим отцом не о чем поговорить. По субботам после полудня он даже занимается литературной критикой.
Жорж. А почему бы и нет?! Всю неделю я торгую кастрюлями, так имею же я право хотя бы в субботу заявить, что Мюссе – дурак. У меня сегодня выходной, поняла? И еще я имею право любить Бодлера. Он величайший из поэтов. И это доказывает, что во мне развито чувство прекрасного. (Декламирует.)
«И вы могли презреть очей чудесных взгляд –
Ребенка моего прекраснейший из взоров!
В нем прелесть сумерек, волшба ночных узоров…
О милые глаза! Ваш темный блеск мне свят!»
Звонит телефон.
(Подходит, по пути бросая Эвелине.)
А твой Мюссе так может? В подметки Бодлеру не годится! (Снимает трубку.) Алло!… А, это ты, как дела?… Да ничего, в порядке. Я тут как раз защищаю французскую поэзию от варваров… Нет, слишком долго объяснять… Да, сегодня я дома. Обычно по субботам я имею право на общение с сыном, но сегодня у меня его похитили… Не знаю… Говорят, к зубному врачу. В общем, когда я пришел, его уже увели. Эта непоседливая блоха Пюс1исчезла вместе с ним в два часа… В шахматишки? Прекрасно!… Конечно, согласен… Нет, нет, наоборот! Самое верное средство – выкинуть из головы эти чертовы кастрюли! Так что давай, распрощайся с женой и детишками и приходи!… Эвелина?… Да, она дома. (Бросает взгляд на Эвелину.) Что собирается делать? Вот чего не знаю, того не знаю. Скорее всего, воспользуется твоим визитом, чтобы отправиться к одному из своих многочисленных любовников!… А вот увидишь… Ну пока! (Вешает трубку). Это Антуан, он же Титус.
Эвелина. Мы так и поняли. Объясни только, почему ты так упорно стараешься ему внушить, что я его избегаю?
Жорж. Да ты его видеть не можешь!
Рuсе (франц.) – блоха.
Эвелина. Вовсе нет. Просто мне не о чем с ним говорить, вот и все.
Жорж. Раньше тебе всегда находилось о чем с ним поговорить, даже больше, чем со мной.
Эвелина. Когда это?
Жорж. Да еще совсем недавно. А потом он тебе вдруг ни с того ни с сего опротивел.
Эвелина. Вовсе он мне не опротивел. Просто ты вдруг целиком завладел им сам.
Жорж. И этого оказалось достаточно, чтобы ты тут же забыла о его существовании. Да-да, не обессудь, я давно уж приметил, что тебе не нравятся мои друзья.
Эвелина. Я всегда была вежлива с Титусом, и у меня нет ни малейшей причины быть с ним грубой, – так отчего бы я вдруг стала внушать ему, что он мне не нравится?
Жорж. Да тебя никто из моих друзей не интересует.
Эвелина. Ау тебя только этот один и остался. Кроме него и твоего отца, ты вообще ни с кем не видишься.
Жорж. Ты еще попрекни меня моим отцом!
Эвелина. Нет, это просто поразительно, как ты ухитряешься все вывернуть наизнанку, лишь бы обвинить меня бог знает в чем! Я только упрекнула тебя в том, что ты внушил Титу-су, будто я не желаю его видеть. Какое отношение это имеет к твоему отцу?
Софи. Ну ладно, за мной скоро Брижитт зайдет. Пойду переоденусь. До вечера! Хотя нет… Я не знаю, вернусь ли я к ужину.
Эвелина. Будь добра, позвони хотя бы!
Жорж. Ты все-таки не в гостинице живешь, изволь об этом помнить.
Софи. Ладно. Я звякну до шести.
Эвелина. Ты рискуешь никого не застать.
Софи. Но ведь Пюс и Фредерик вернутся.
Жорж. Я-то уж, во всяком случае, дождусь Фредерика. Не собирается же эта паршивка Пюс проторчать с ним у дантиста целый день! Еще и эта… Как-нибудь на днях я ей тоже мозги прочищу, она у меня попляшет! Малышку она тоже умыкнула к этому зубодеру.
Софи. Чао, семейство! Привет Титусу!
Жорж. Эй, Софи, если узнаешь что-нибудь новенькое про отца и мать Брижитт, не забудь поделиться с нами, а то мы просто не переживем неизвестности!
Софи. Ну, я-то переживу, а вот каково ей, бедняжке! Ее тоже понять можно, поставь себя на ее место! (Выходит.)
Жорж. Нет, ты только послушай, что она говорит, просто уши вянут. Слава богу, она не пожелала узнать, спим ли мы с тобой.
Эвелина. Ну, на этот счет ей трудно обмануться. Она давным-давно все знает.
Жорж. Откуда ты знаешь, что она знает? Попробуй угадай, что они знают, а чего нет.
Эвелина. Да, она знает, как знаю я, как знает Пюс и как, наверное, довольно скоро узнает Фредерик о том, что в твоей жизни есть другая женщина. И она знает, что вот уже три года мы спим в разных комнатах.
Жорж. И это, во всяком случае, очень кстати, поскольку нынешние юные особы, видите ли, считают отвратительным тот факт, что их родители еще способны любить друг друга.
Эвелина. Ты вовсе не обязан оправдываться передо мной.
Жорж. А я и не думал оправдываться.
Эвелина. Неужели? Ты, кажется, сказал: «Во всяком случае, это очень кстати…»
Жорж. А что, неправда?
Эвелина. Я никогда не говорила тебе, что это была ошибка. В один прекрасный день ты объявил мне, что отныне не всегда будешь ночевать дома и что поэтому тебе нужна голубая комната. Я ведь не так уж глупа. Я поняла. Я велела устроить тебе постель в голубой комнате и не сказала по этому поводу ни одного слова.
Жорж. Вот это верно! Это уж точно. Чтобы выжать из тебя это самое слово, нужно здорово попотеть!
Эвелина. А тебе хотелось бы, чтобы я жаловалась?
Жорж. Как же, дождешься от тебя!
Эвелина. Нет, не дождешься, я на это неспособна.
Жорж. Тебе гордость и воспитание не позволили бы.
Эвелина. Разреши тебе напомнить, что ты получил воспитание не хуже моего, и дали его тебе идеальные родители.
Жорж. Верно, но почему-то считается, что я негодяй. В то время, как ты!…
Эвелина. Что «я»?
Жорж. Ты – благородная наследница, «барышня» из Шатору.
Эвелина. Когда мы познакомились, тебе было девятнадцать лет, а мне семнадцать. И я отдалась тебе на третий же день. Тогда я не очень-то думала о своем благородном происхождении и воспитании. Не понимаю, откуда у тебя этот нелепый комплекс. Впрочем, нет, отлично понимаю.
Жорж. Какой комплекс?
Эвелина. Которому я обязана твоими непрерывными намеками на мою семью и который все чаще и чаще побуждает тебя изображать свирепого злодея. Тебя зовут Жорж Рости – и этим все сказано.
Жорж. Что ты болтаешь, понять не могу!
Эвелина. Очень просто. Хотя фамилия Рости пишется через «о», тебя, поскольку ты всегда был невысоким, вечно дразнили «малыш Расти». И ты ужасно бесился. Ты мне сам раз двадцать об этом рассказывал. И с тех пор ты непрестанно доказываешь всему миру, что ты не мальчик-с-пальчик, а страшный людоед. Вот почему ты считаешь своим долгом ругаться, как самый отъявленный хулиган, и всем подряд бить морду или, как ты выражаешься, прочищать мозги. Когда я с тобой познакомилась, мне это казалось интересным. Теперь это совсем неинтересно и даже немножко смешно.