Мегрэ забавляется

Допустим, Эвелин разделась в комнате, допустим, он убил ее, случайно или преднамеренно, но разве Негрель не был из тех, кто вновь бы ее одел?
Причем поступил бы так не обязательно ради того, чтобы отвести от себя подозрения. Скорее машинально.
По радио продолжала звучать музыка, но Мегрэ не обращал на нее внимания, а, полузакрыв глаза, снова и снова перебирал события, что произошли в субботу во второй половине дня.
Жозефа, как она утверждала, ушла с бульвара Османн около шести и отправилась к дочери, где застала доктора Жава.
Во время первого допроса она солгала, утверждая, будто не видела патрона со времени его отъезда в Канны.
Возможно, она не хотела компрометировать дочь. Но это можно истолковать и по-другому.
Ему вдруг показалось, что туман поредел, сквозь него проглянул отблеск света, но он еще настолько слабый и расплывчатый, что от него пока не было проку. Комиссар подумал о лестничной площадке с двумя дверьми. Что же дает эта площадка?..
В этот момент мадам Мегрэ тронула его за руку.
— Послушай!
Мегрэ не сразу понял, что по радио перестали транслировать музыку и послышалась речь.
«Последние послеполуденные новости. Дело о преступлении на бульваре Османн, похоже, входит в свою последнюю фазу…»
Голос звучал монотонно. Должно быть, диктор читал в микрофон текст, который ему только что подсунули, потому что он спотыкался на некоторых слогах.
«Сегодня в три часа дня два инспектора уголовной полиции вошли в апартаменты доктора Жава на бульваре Османн и несколькими минутами позже вышли оттуда вместе с хозяином квартиры.
За прошедшие четыре дня тот заметно осунулся и не обращал внимания на журналистов, которые напрасно пытались добиться от него хотя бы словечка. Почти в это же время другой инспектор доставил на набережную Орфевр личность, остававшуюся до сего времени загадочной, поскольку в течение последних дней установить с ней контакт было невозможно: мы говорим о мадемуазель Антуанетте Шовэ, любовнице врача.
Не столь подавленная, как Жав, она пересекла двор уголовной полиции, следуя за инспектором, поднялась по ступеням лестницы и незаметно была препровождена к Жанвье.
Жава привезли несколькими минутами позже. Он вошел в ту же дверь, которая тут же захлопнулась за ним.
Допрос доктора и Антуанетты Шовэ длится уже более двух часов, и нет никаких признаков, что он скоро закончится. Судя по напряженной атмосфере в коридорах и кабинетах, по озабоченным лицам снующих туда-сюда полицейских, можно сделать вывод, что инспектор Жанвье решил закончить дело.
Нам стал известен новый факт: в комнате, расположенной за помещением для консультаций на бульваре Османн, полиция якобы обнаружила пуговицу, оторванную от пиджака доктора Негреля.
А теперь переходим к политическим новостям за последние двенадцать часов…»
Хозяйка бара выключила радио со словами:
— Полагаю, дальнейшее вас не интересует.
Мегрэ посмотрел на нее, точно ничего не слышал. У него только что кольнуло сердце, поскольку слова диктора несли для него иную, чем для простых слушателей, информацию.
Как солдат, учуявший запах пороха, он понимал, что в его собственном кабинете что-то затевается. Комиссар хорошо знал и ту лихорадочную обстановку, о которой говорило радио, ибо сотни раз инициировал ее сам.
Расследование топчется на месте, или скорее кажется, что оно топчется в течение нескольких дней, иногда — недель. И вдруг в тот момент, когда этого меньше всего ожидают, вспыхивает искра — анонимный телефонный звонок или новый факт, на первый взгляд кажущийся незначительным.
«Отправляйтесь и доставьте сюда Жава…»
Мегрэ казалось, что он видит Жанвье, слегка побледневшего, как стушевавшийся перед выходом на сцену актер, меряющего шагами кабинет в ожидании Антуанетты и врача.
Почему он вызвал их вместе? Какие новые вопросы собирается им задать?
Уходя в отпуск, Мегрэ даже не взял с собой все трубки. Их осталось там четыре или пять рядом с бюваром возле лампы под зеленым абажуром. А еще — с полбутылки коньяку в шкафчике над эмалированным фонтанчиком, где он имел привычку мыть руки. И еще в кабинете висел один из его старых пиджаков.
Как возьмется за дело Жанвье? Инспектор был лет на двадцать моложе комиссара, но неотступно следовал за ним в ходе большинства операций и знал методы шефа лучше, чем кто-либо другой.
Может, не совсем ему еще по плечу та роль, сыграть которую он взялся? На языке кинематографистов это называется «умение войти в образ». Ведь Жав был старше инспектора, к тому же человеком солидным, много повидавшим и пережившим.
— Мы уходим? — спросила мадам Мегрэ, видя, что муж поднялся и собирается пойти к стойке, чтобы расплатиться по счету.
— Да.
На этот раз он не заставил ее идти пешком, а остановил первое попавшееся такси.
— Угол бульваров Ришар-Ленуар и Вольтер.
Когда они устроились на сиденье, он объяснил:
— Это на случай засады журналистов возле нашего дома.
— Ты хочешь сказать, что я возвращаюсь одна?
Он утвердительно моргнул, и больше мадам Мегрэ вопросов не задавала.
— Возвращайся, как будто ничего не случилось. Если репортеры станут приставать к тебе с расспросами, скажи, что мы приехали в Париж на несколько часов и что я остался в городе. Приготовь ужин и, если я не вернусь к восьми, ешь без меня.
Так происходило всегда, когда на набережной Орфевр он работал над запутанным делом. Комиссар не только не приходил к ужину, но порой она видела его только ранним утром.
«Я на Набережной, — сообщал он в таких случаях, — когда закончу — не знаю».
Мадам Мегрэ тоже слышала передачу по радио. И догадывалась, что там сейчас происходит. Единственно, о чем она спрашивала себя, не нарушит ли муж данное самому себе и доктору Пардону обязательство: во время отпуска не появляться в уголовной полиции.
Она знала, Мегрэ полон желания пойти на службу. Он выглядел хмуро, был взволнован. Когда такси остановилось, она прошептала:
— В конце концов, почему бы тебе и не сходить туда?
Он отрицательно помотал головой, дождался, когда жена отойдет подальше, и скомандовал водителю:
— Бульвар Сен-Мишель, остановите возле фонтана.
Возможно, это выглядело по-детски, но он испытывал острое желание приблизиться к месту сражения. Случается же, что зеваки часами простаивают перед домом, где совершено преступление, хотя там вовсе нечего и смотреть.
Все, что Мегрэ смог увидеть, выйдя из такси, так это монументальный подъезд уголовной полиции, стоящего на посту полицейского, часть двора, заставленного черными автомашинами, и окна, за одним из которых был его кабинет.
На Набережной дежурили два фотографа с аппаратурой, а остальные их коллеги, как, впрочем, и репортеры, наверняка дожидались в широком коридоре второго этажа здания.
Неужели Жанвье в самом деле обнаружил какой-то новый факт? Действовал ли он самостоятельно или под началом вспыльчивого следователя Комельо?
Жильбер Негрель должен был сейчас находиться в одиночке, выходящей во второй, внутренний двор.
Никто не заговаривал о похоронах Эвелин, точно все, включая и ее брата, потеряли к этому интерес.
Мегрэ добрался до набережной Гранд-Опостен, что как раз напротив Дворца правосудия, и, несколько поколебавшись, зашел в небольшой нормандский бар, который располагался в полуподвальчике, куда вела пара ступенек. Там всегда, даже в самую сильную жару, было прохладно и так сильно пахло кальвадосом, как ни в одном другом парижском бистро.
— Итак, газета права…
Хозяин этого заведения знал комиссара уже много лет, а сейчас перед ним лежала раскрытая газета, последний выпуск.
— Что вам налить? Не слишком ли поздно для капельки кальвадоса? — И, не дожидаясь ответа, наполнил парочку рюмок.
В зале находился всего один клиент, поглощенный чтением проспектов туристского агентства, да официантка, расставлявшая приборы на шести столиках, покрытых скатертями в красный квадрат.