Заулки

– Жениться предлагали, – говорит Димка, сдерживая себя, стараясь придать голосу выражение обыденности и скуки – не впервой такое бывает с опытным сердцеедом. – Все отдавали, но я отказался. Воля дороже.
– Молодец! – вопит Серый. – А чего предлагали?
– Там у них запрятано… Он откуда-то навез, понимаешь. Ну, золота там всякого, камней. В тряпочках замотано… килограммы!
– Ну! А не врешь?
– Во! – Димка делает жест, который, как он полагает, означает высшую блатную присягу: ногтем большого пальца поддевает зубы, щелкает и, цыркнув слюной в сторону, проводит пальцем, словно бы ножом, по шее.
Он и в самом деле не врет. Видел однажды, как Евгений Георгиевич и его жена, специалистка по цветным и редким металлам, перебирали содержимое секретера. Это было в один из первых дней после приезда Димки. Он проснулся среди ночи и, удивленный светом, бьющим в щель, прильнул к двери и увидел блеск сокровищ. Обеспокоенные появлением жильца, хозяева переносили свои главные богатства из доступного секретера в полое, потайное, днище шкафа. Но Димка через несколько дней и думать забыл об увиденном. В юности каждый день – золото, и драгоценности, тем более чужие, не могут долго занимать воображение.
– Да врешь! – говорит Сергей. – Это уж врешь.
– Да во! – Димка повторяет жест. – Всего полно. Прячут в таком месте, что никто и не догадается. Да я бы и так взял, если бы хотел. Они бы и не узнали. Там всего полно. Но я до этого никогда не опущусь. В бедности буду жить. Но честно.
– Ну, ты великан! – Серый отходит немного в сторону, как будто желая заново рассмотреть студента. – Ты настоящий мальчонка. Таких теперь мало. Такие сами на вес золота.
Обхватив друг друга за плечи, икая парами ядовитого бенедиктина, они выходят из «щели» и пересекают вокзальную площадь, заполненную людьми, трамваями, машинами и конными повозками. В желтом свете уличных фонарей несутся снежные хлопья. Ранние декабрьские сумерки хлынули в город. Серый несет чемоданчик Димки, а сидор Студент волочит по влажному снегу, оставляя борозду. Канадка у Серого оттопырена от бутылки.
– Я тебя размещу, – говорит Серый. – У меня есть. Если ты мне друг, то и я тебе друг. Вот так. Вот так… Метро «Аэропорт» знаешь?
– Еще бы не знать!
Димка запевает «первым делом, первым делом самолеты». Серый ладно вторит ему – у него прекрасный слух. Так, в приятнейшем головокружении, они доезжают до знакомых Димке мест у метро «Аэропорт», но Серый не дает направиться к «Полбанке», чтобы Студент на последние деньги угостил настоящего друга, а тянет дальше, в глубь бараков. Наконец, одолев кривые переулки с качающимися домами, сугробы, незамерзшие болотца, дыры в заборах, сады с царапающими ветвями и оказавшись таким сложным путем близ самого Инвалидного рынка, Димка видит перед собой длинный двухэтажный барак, темный от сырости, с мутными, но светящимися электричеством окнами; вокруг барака снежный грязный пустырь, охваченный высоким, с проломами, забором. Он видел и раньше этот пустырь с бараком, но никогда не обращал на него внимания.
– Погоди, – говорит Серый и оставляет Димку на ветру, среди снежных хлопьев, лижущих лицо.
Проходит довольно много времени, тягучего и стылого, насквозь пронизанного ветром, и наконец Серый появляется из барака, но не со стороны входа, а откуда-то с тылу, через черную дверь.
– Готово, – говорит Серый и шлепает себя по канадке, воротник которой уже не оттопыривается от бутылки. – Договорились. Давай по-тихому.
Они идут через снежные завалы, скользят на мусоре, картофельной оттаявшей кожуре, отбросах, куче шлака, и наконец Серый нащупывает маленькую дверь, утепленную ватином, поверх которого белеют в сумерках набитые крест-накрест дранки; Разбухшая дверь со звуком пробки отлетает под нажимом плеча,
– Давай, – шепчет Серый. Они оказываются в длинном коридоре, под потолком которого светится желтая нить лампочки. Здесь тепло, как в бане, и слышно потрескивание дров в печах. Димка пальцами протирает очки. Скользя рукой по рябой, в пятнах обвалившейся штукатурки стене, Серый нащупывает боковую дверь с грубо намалеванным номером, осторожно, стараясь не скрипеть, открывает ее, щелкает выключателем, высветив узкий пенал барачной комнатушки, три койки с голыми проволочными матрасами, три тумбочки, выкрашенные грубыми взмахами кисти, и на стене плакат, изображающий юную девушку с надписью поперек груди: «В СССР оспы нет!» Серый делает шаг, доски пола выгибаются под его ногой и покрываются темными лужицами воды, выступившей из щелей. Серый пританцовывает, и вода бьет вверх фонтанчиками
– Видал? Не надо никуда ходить. Водопровод. Нет, с ним, Серым, не пропадешь.
– Здесь выселено из-за воды, на первом этаже, – поясняет он. – На болоте построили, чудаки. Скоро все завалится, а пока поживем. Здесь общага техникума. Комендант мне знакомый немного. Ван Ваныч. Спирт предпочитает. Артиллерист… Если спросят, говори, ты, мол, студент, перевели из Казани.
Он заталкивает сидор в тумбочку, чемоданчик ставит в темный угол – подальше от глаз. Скользит быстрым взглядом по плакату.
– Хорошо! Даже баба при нас. Не такая, как твоя, хозяйкина, не богатая. Но зато без оспы. Ты подожди…
Он вылетает из комнаты, ловко простучав своими полусапожками по краю доски и не выбив ни одного водяного фонтанчика. Димка опускается на кровать, ответившую ему звоном и визгом проволоки. Ничего, проживем. Серый возвращается с ворохом пахнущих карболкой серых солдатских одеял.
– Комендант с истопницей бутылочку распивают. Эх, заживем! Комфорт – люкс. Ты в «собачьей будке» ездил?
– Нет.
– А это ящик такой для угля под пассажирским вагоном. Заползешь в уголек и едешь. Зимой сифонит – страшное дело. До шпал рукой достать, только свист стоит… Да еще из сортира на ходу долетает. А так ничего. Но здесь куда лучше. Здесь – прима.
Серый закуривает последнюю папироску из коробки, выстукивает по картонной картинке, по всаднику, скачущему на фоне горы, мелкую дробь. Пальцы у него удивительно длинны и проворны.
– Эх, нету папе, нету маме, проживем, товарищ, саме…
Он пускает в банный воздух несколько колец дыма, протыкает их пальцем и вскакивает. Покой – это не для Серого. Сбрасывает движением головы челку со лба.
– Вот что, Студент. Не будем маяться в этой хазе. Что мы, безработные в Америке? На природу, на волю. Тут, за Инвалидкой, есть одно местечко веселое. Сколько у тебя там хрустиков?
– Шестнадцать рублей.
– Мгм. Ну и у меня сотни две.
Он протягивает Димке несколько червонцев:
– Держи.
– За что?
– За успехи в учебе. Сейчас мы с тобой в рулеточку поиграем. Ты раньше играл?
– Нет. Видел только, как играют, на базаре.
– Ну, на базарах теперь милиция не дает. Пойдем, раз ты не играл, авось повезет. Деньги нужны?
– Нужны.
– Я думаю. Где честность, там бедность,
– А если проиграю?
– Ты мужского пола или нет?
– Ну, пойдем.
Серый достает из кармана гроздь каких-то отмычек и закрывает дверь комнаты.
– Чтоб не увели твой сидор, – поясняет он. Откуда-то из дальнего конца коридора слышны голоса – мужской и женский:
– «Из сотен тысяч батарей за слезы наших матерей, за нашу Родину огонь, огонь!»
– Эх, недолго он будет комендантом, – вздыхает Серый. – А жаль. Душевный мужик.
Они идут прямо через черную, затихшую Инвалидку. У ларьков, окна которых закрыты ставнями я перечеркнуты косыми линиями железных полос, горят лампочки. Дворник метет шелуху семечек. Запах борща и жаркого еще не выветрился из съестных рядов. А днем здесь какой гомон! Горячие кастрюли греются в ватных пестрых чехлах или просто под юбками торговок – как яйца у наседок. Бабы звенят алюминиевыми мисками и ложками, зазывают. Загорелые пирожки выглядывают из стеклянных окон в грубо сбитых огромных лотках. «А вот еще с ливером, с ливером… Рагу, рагу куриное…» Вокруг Инвалидки, между рабочими бараками и общежитиями – сотни частных домиков с садочками, участочками. Там в бревенчатых, крепких, как острожные укрепления, сараях за пятью засовами и замками похрюкивают поросята, кудахчут куры, петушиный крик пронизывает небо деревянного городка – не надо и заводских гудков. Коровы медленно и равнодушно жуют свою жвачку, дышат паром в махонькие – самому юркому уркагану не пролезть – форточки. Впрочем, кто полезет к натянутой у сараев проволоке, вдоль которой громыхают цепью кудлатые кобелюги? Выгон недалеко – у Тимирязевки. И все эти домишки и сараюшки, засевшие в сугробах и болотах, кормят Инвалидку и ею кормятся. И хорошо кормятся. Это остров, одолевший военный голод и одолевающий послевоенные стужи. В домах у проворных торговых баб Инвалидки огромные комоды, разбухшие в годы войны. Хорошо мужикам, у кого жены оказались хозяйственными да сметливыми. Вернулись к добрым харчам и горячим перинам. Если вернулись.