Последняя ступень (Исповедь вашего современника)

Вот он идет с тростью, в котелке, побрит, надушен, ослепительная манишка, галстук бабочкой, перстень на пальце. Личность. Или вот он идет независимой походкой потрудившеюся моряка, докера, шахтера, кепка на голове, шарф завязан в виде галстука на итальянский манер. А ну-ка, поставьте их в очередь. За хлебом, за баночными селедками, за пивом, за колбасой — все. И нет уже уверенной осанки, нет уже дерзости во взгляде, нет личности, а есть бедолага, стоящий в очереди.
Возьмите сферу обслуживания. Продавцы на покупателей кричат, покупатели отвечают им тем же. Таксисты грубят, официанты работают, словно делают одолжение. Все это нехотя, как-нибудь, без любви к своему труду и без уважения друг к другу. И это благо? И знаете, что я вам скажу? У нас нет людей, которые были бы довольны. У нас всеобщее недовольство, от членов правительства до последнего работяги. Все чем-нибудь недовольны. Присмотритесь, вникните, вдумайтесь. Нет, конечно, недовольство, то есть неудовлетворенность собой, своим делом и миром, — это, если хотите, двигатель прогресса. Я говорю не о такой неудовлетворенности, а о повседневном мелочном, низменном недовольстве. И вот какая еще характерная черта нашего общества: в нем нет человека — опять же от членов правительства и до последнего работяги, — который был бы уверен в завтрашнем дне и жил бы поэтому со спокойной душой и спокойным сердцем.
Я знаю, если бы сейчас какому-нибудь рабочему митингу поручили дать отпор этому моему положению и подготовили бы ораторов через партком и местком, то ораторы громогласно начали бы меня громить и утверждать, что они уверенно идут к сияющим вершинам коммунизма по ленинскому пути, что никакое тявканье из подворотни их уверенной поступи не нарушит. Так бы оно и было. И тем не менее все они, во-первых, в глубине души оставались бы недовольны, даже хотя бы тем, что их согнали на митинг. Партком тем, что надо готовить ораторов. Ораторы тем, что надо вот выступать и потеть на трибуне. Во вторых, этот митинг не прибавил бы им уверенности в их повседневной жизни. Удастся ли, скажем, достать дочери сапоги к осени? Поступит ли дочь куда-нибудь учиться? Это мелочи. А там и крупнее вопросы: а что будет дальше? Хрущев зачеркнул Сталина, Брежнев зачеркнул Хрущева, а что ждет впереди? Какую кукурузу сеять, какие денежные реформы, какие займы, какие повышения цен, какие крупноблочные дома-скороспелки, какие закручивания гаек? Все эти обстоятельства, вечная погоня за покупками, вечная необходимость «доставать», вечная толкучка в магазинах, стояние в очередях, обесцененность рубля, мизерная зарплата, внутреннее ощущение (и правильное!) у широких масс, что, пожалуй, их обманули со светлым будущим и что десятилетия идут, а нисколько не светлее вокруг, наоборот, сгущаются тучи экономического краха, жизнь дорожает с каждым годом, не напрасно стали платить рубль там, где раньше платили десять копеек, и десять рублей там, где платили рубль, — все это сделало людей злыми, издерганными, кричащими, ругающимися… И это благо? И это социализм? Это то самое светлое будущее, о котором мечтали (или по крайней мере кричали в газетах) в двадцатые и тридцатые годы? Вы только представьте себе человека первой пятилетки, если это был, конечно, не заключенный на Беломорканале, вы только представьте себе энтузиаста первой пятилетки, копошащегося в грязи магнитогорского котлована и мысленно заглядывающего в 1975 год. Это ведь и было для него недосягаемое светлое будущее. И вот досягнули. Построили. Царство справедливости. Мы церкви и тюрьмы сровняем с землей! Золото и лазурь. Не помните ли, как у Маяковского, у этого рупора официальной политики, написано о строительстве Новокузнецка, первенца пятилеток?
По небу тучи бегают,
Дождями сумрак сжат.
Под старою телегою
Рабочие лежат.
И слышит шепот гордый
Вода и под и над:
«Через четыре года
Здесь будет город-сад».
Темно свинцовоночие,
И дождик толст, как жгут,
Сидят в грязи рабочие,
Сидят, лучину жгут.
Сливеют губы с холода,
Но губы шепчут в лад:
«Через четыре года
Здесь будет город-сад».
Свело промозглой корчею,
Неважный мокр уют.
Сидят впотьмах рабочие,
Подмокший хлеб жуют.
Но шепот громче голода,
Он кроет капель спад:
«Через четыре года
Здесь будет город-сад».
Прошло не четыре года, а сорок, не получилось города-сада. Получился задымленный, закопченный, сквозняковый, неприглядный город, с вытрезвителями, с семейными ссорами, матерщиной, подростками-хулиганами, матерями-одиночками, переполненными промозглыми автобусами, занудными собраниями, унылыми однообразными лозунгами, с той же неповоротливой торговой сетью, с теми же перебоями в продуктах первой необходимости, с теми же очередями и ценами, с той же выпивкой на троих, с тем же отсутствием пива, молока, мяса, красивой одежды, короче говоря, получился город, в котором необходимо работать, вкалывать, но в котором ужасно жить.
Никакого социалистического сада и рая из страны не получилось. Леса, как мы уже говорили, захламлены, реки отравлены ядами, общее поголовье скота меньше, чем было до революции, коров зимой кормят веточным кормом, урожаи и надои низкие, производительность труда позорно низка, бездарные товары затовариваются и списываются в макулатуру. Байкал испорчен, огромное количество земли бесхозяйственно и бестолково залито водой, луга закочкованы, зарастают кустарниками, города застроены плоскими, серыми, тоскливо однообразными коробками, преступность растет, процветают расточительство и взяточничество.
— Мало ли что внешний вид земли, мало ли что продукты! Зато у нас равенство, все равны, Владимир Алексеевич, за что и боролись.
— Равенство в обществе может быть только одно — перед законом. Оно существует в любой просвещенной стране, так же как существовало в большей степени, чем теперь, в России. Того же примитивного равенства, на которое ловили, как на крючок, дурачков в 1917 году, ради которого жгли прекрасные усадьбы и вырубали прекрасные парки, такого равенства в обществе быть не может. Оно может быть только на свиноферме. Да и то поросенок посильнее, оттеснит слабого от кормушки. Вот в Москве — бассейн, так и называется, бассейн «Москва». Точно, плавают в нем на месте храма Христа Спасителя широкие массы трудящихся. Но что это там за маленький деревянный домик около самого бассейна? Называется среди сведущих людей — «Деревяшка». Это сауна, специальная финская баня с коврами, с чешским пивом, с камином в предбаннике. А ну-ка, любой рабочий и крестьянин, и даже интеллигент, попробуй туда попасть. Увы, для избранных. А там пошли: специальные машины, особые пайки («пшено»), казенные дачи, привилегированные санатории (4-е управление), особые поликлиники и больницы, многокомнатные квартиры в особых, улучшенных домах, особые просмотры кинофильмов, особые абонементные книжки для приобретения билетов в кино без очереди, по автоматической броне, особая бронь на железнодорожные билеты, даже особые справочные телефоны, чтобы не нервничать, набирая общий «09», который, как известно, всегда занят. О каком же равенстве идет речь? Не говоря уже о том, что не может быть и материального равенства, ибо все равно у одного денег мало, а у другого их больше. Так и не осуществилась мечта вечно живого и великого, чтобы каждая кухарка управляла государством. Государством, увы, управляет номенклатура. А уборщицы так и остались уборщицами.
— Но право на отдых. Санатории и дома отдыха.
— Рассказал бы я вам про эти дома отдыха, как там селят по четыре человека в палате, как ходят, изнывая от безделья, по дорожкам парка, как пьют, как развлекаются по кустам, по парку, как развлекаются пением «Катюши», «Подмосковных вечеров» и прыганьем в мешках под руководством «культурника». Но я вам скажу другое. В. В. Полторанов — крупный работник профсоюзов — сказал мне, что в нашей стране только 2 % рабочих и служащих в год проходят санатории и дома отдыха. Значит, каждый рабочий, если бы соблюдалась строгая очередность, попадал бы в них один раз в пятьдесят лет, да еще надо учесть, что в выведении этой цифры (2 %) не участвовали колхозники, а то и совсем получилась бы какая-нибудь ничтожная доля процента.