Тридцатая любовь Марины

— Дурак…
«Надоели все, Господи, как они мне надоели! Провались все пропадом! Никому звонить не буду. А приедут — не открою…»
Чувствуя в себе нарастающую тоску, Марина стала собираться.
Выходя из дома, бросила в мусоропровод остатки планчика…
День в ДК прошел мучительно: болела голова, звуки раздражали, ученики тоже.
Она сорвалась на Нину, пугливого Николая выгнала за плохую домашнюю подготовку, Олегу дала ощутимый подзатыльник, после которого он побледнел и, словно улитка, втянул голову в форменный воротник…
К вечеру стало совсем невмоготу: звуки, свет, слова, лица учеников мелькали, лезли в уши, пульсировали в глазах… Спросив анальгина у Риты, она запила его водой из-под крана и еле доволокла ноги до преподавательской.
Там шло оживленное одевание педагогов, только что закончивших уроки:
— Мариш, привет!
— Ты что такая бледная?
— Перетрудилась, Марин?
— Вот, девочки, что значит творчески к работе относиться!
— Ладно, не приставайте к ней… Марин, что, месячные, да? Дать таблетку?
— Да я дала ей уже, отвалите от нее…
— Ну извини, рыбка…
—А ты б дома посидела, Марин…
Она устало отмахнулась, опускаясь на стул. Женщины веселой гурьбой направились к двери:
— Ну, пока.
— Поправляйся, Марин!
— До свидания…
— До скорого!
— Всего…
Хлопнула дверь, их голоса стали удаляться.
Радуясь наступившей тишине, Марина облегченно вздохнула, потерла пылающие виски ладонями.
Дверь противно заскрипела, впуская кого-то.
«Штоб вы сдохли…» — поморщилась Марина, сжимая зубы.
— Марина Ивановна, добрый вечер! — пророкотал торопливый басок директора.
Его голос показался Марине слишком официальным.
Она подняла голову.
Перед ней стояли трое: улыбающийся круглолицый директор, притихшая девочка лет семи и… Господи, надо же, с ума сойти. Удивительно… Забыв про головную боль, она встала:
— Здравствуйте.
— Вот, Сергей Николаич, это наш лучший педагог Марина Ивановна Алексеева.
— Ну, Александр Петрович, это нескромно, — пробормотала она, разглядывая незнакомца, — «Удивительно».
Директор качнул свое приземистое тело, взмахнул короткопалой ладошкой:
— А это вот, Марин Иванна, новый секретарь парткома нашего завода — Сергей Николаевич Румянцев. И дочка его Танечка. — Очень приятно, — проговорила Марина, все более и более поражаясь сходству. «Да. Вот таким ОН приехал из ссылки тридцать лет назад…»
— Нам тоже очень приятно, — проговорил Сергей Николаевич и наклонился к девочке, — Что ж ты не здороваешься, Таня?
— Здрасьте… — буркнула та, глядя в зашарканный пол.
Директор с ложной оживленностью замахал руками:
— Марин Иванна, вот Танечка хочет заниматься музыкой, девочка способная, а до осени ждать не хочется, я думаю, я все прикидывал тут: или Вас попросить взять, или Королеву. Но у Королевой и так — тринадцать, так может к вам в класс запишем?
— А главное — рядом живем совсем — в двух шагах, — улыбнулся Сергей Николаич, разглядывая Марину.
— Ну конечно возьму, о чем разговор, — ответ но улыбнулась она, — Пусть завтра приходит.
— Вот и замечательно, Сергей Николаич, тогда я побегу, мне на репетицию лететь надо…
— Конечно, конечно, о чем речь…
— Марина Ивановна замечательный работник, она у нас лет семь уже, семь, Мариночка?
— Шесть.
— Вот. Шесть… Ну, я побежал, вы тут обговорите все… До свидания…
— До свидания.
Некоторое время трое оставшихся молча рассматривали друг друга.
— У вас есть инструмент? — первой нарушила тишину Марина.
— Да. Полгода назад купили, — благожелательно качнулась его голова,
— Мы ведь раньше в Орехово-Борисово жили, а здесь только-только въехали.
— А… это в заводской дом, рядом который?
— Да. Шестнадцатиэтажный…
У него были зеленовато-серые глаза, широкий, слегка морщинистый лоб, маленький подбородок с упрямой ямочкой, улыбчивый рот и развал прядей, все тот же развал прядей…
— Это хорошо. И завод рядом, и ДК.
— Да. Мы сначала в музыкальную устроиться хотели, мне предлагали, но потом передумали — далековато. А здесь — в двух шагах…
Сам — широкоплечий, среднего роста. Руки крепкие, большие. Жестикулирует ими. «Господи… а галстук какой смешной…»
— Правильно. У нас народу поменьше, комнаты просторные.
— Я уже заметил.
«Нельзя быть до такой степени похожим. Как его с работы не выгнали!»
Марина улыбнулась.
Он непонимающе заморгал светленькими ресницами и тоже улыбнулся.
— Таня в какую смену учится?
— В первую. Как первоклашке и положено.
— Тогда пусть приходит к… четырем. Да. К четырем. Договорились?
Наклонившись к девочке, Марина взяла ее руку.
Девочка кивнула и снова уставилась в пол.
— Танюш, ну чего ты надулась, как мышка? — в свою очередь наклонился отец и Марина успела заметить как натер ему шею тугой ворот белой рубашки.
— Я не надулась, — тихо и отчетливо проговорила девочка.
— Хочешь заниматься музыкой? — спросила Марина, чувствуя на себе взгляд близких серо-зеленых глаз.
— Хочу…
— Придешь завтра?
— Приду.
— Ну вот и отлично… Пусть приходит. А сейчас, вы извините, мне пора.
— Да мы тоже… Вы далеко живете?
— Очень! — устало рассмеялась Марина, отводя от лица непослушную прядь.
Улыбаясь, он смотрел на нее:
— Что, в области?
— Почти. В Беляево.
— Да. Далековато.
— Ничего. Я привыкла.
На улице шли молча.
Сергей Николаич вел за руку Таню, украдкой посматривая на Марину.
Он был в длинном и широком демисезонном пальто, из-за красного шарфа выглядывал все тот же полосатый галстук.
Марина, не обращая на них внимания, шла, сунув руки в карманы плаща, с трудом переставляя уставшие, свинцом налитые ноги.
Головная боль вернулась, немного мутило и хотелось пить.
Вскоре поравнялись с белой башней шестнадцатиэтажного дома, непонятно как втиснувшегося меж двумя серыми сталинскими крепостями.
— А вот и наш утес, — остановился Сергей Николаич.
— Аааа… понятно… — равнодушно посмотрела Марина и вздохнула.
— Пап, ну я пойду, — решительно освободила руку Таня.
— Иди, иди…
Она побежала к подъезду и скрылась в нем.
— Не заблудится? — спросила Марина.
— Да нет. Мы на третьем живем. Высоко решили не забираться, — пробормотал он, доставая из кармана пальто большой скомканный платок.
— Трехкомнатная?
— Да; — он украдкой вытер нос.
— А вас трое?
— Четверо. Мама еще моя…
Марина кивнула.
Сумерки сплавили дома в сероватую груду, кое-где скрашенную огоньками горящих окон. Сергей Николаич убрал платок.
— Сейчас, как прибежит, так сразу за пианино: бабушка, сыграй вальс. А бабушка сыграет…
— А бабушка сыграет… — тихо проговорила Марина, рассеянно глядя под ноги.
— Балует ее, — вздохнул он, доставая папиросы, — Добрая до предела.
— Добрая до предела, — снова повторила Марина и медленно побрела прочь. Спазм сжал ей горло, губы задрожали и слезы полились по щекам.
Они показались очень холодными, холоднее непрочного, потрескивающего под ногами ледка.
Прижав ладони к лицу, Марина заплакала, ее плечи задрожали.
Сзади подбежал Сергей Николаич:
— Что, что такое? Что с вами?
Голос его был испуганным и удивленным.
Не оборачиваясь и не останавливаясь, Марина замотала головой:
— Ничего… ннничего…
— Марина Ивановна… что случилось?
— Ничего… Отстаньте от меня…
— Ну, погодите… ну что вы… может я вас обидел чем-то?
— Отстаньте, прошу вас… отстаааньте… — всхлипывала она, порываясь идти, но он уже крепко держал ее под локоть, заглядывал в залитое слезами лицо:
— Ну, успокойтесь… пожалуйста… что случилось? А?
— Ничего… Господи… как все тошно…
Она снова заплакала, отворачиваясь, ледок жалобно хрустел у нее под каблучками.
— У вас, может быть, несчастье какое?