Против кого дружите?

Был, потому что Ирина Сергеевна ушла внезапно, как гром среди ясного неба в осенний день. Лосев не отказал мне в партийной рекомендации – для этого не было убедительных оснований. А может быть, ему почудилось, что, дескать, и я шагнул той же дорожкой, по которой давно уже нехотя, но упорно брел он. Я стал членом КПСС. И мог теперь сам с полным правом делать многозначительные паузы и говорить «от имени партии». Стал защищен. Стал на хорошем счету в райкоме, в горкоме. Висел на Доске почета Краснопресненского района напротив метро. Стал заместителем секретаря партийной организации Театра имени Моссовета по идеологии. И, когда Павел Хомский предложил мне на выбор роль Смердякова и роль Алеши, выбрал Алешу. Смердяков актерски более выигрышная работа. Алексей Карамазов роль не выигрышная, роль – судьба. Судьба, которую не выбирают, ее чувствуют, ею живут. 
В кабинете директора, кроме него, Плятт, Хомский и ваш покорный слуга. Обсуждаются условия моего участия в «Карамазовых». Я хотел заключить договор на роль – и только. Лосев и Хомский предпочитали мое возвращение в штат. Актерская независимость снова пугала Льва Федоровича.
– Судите сами, – мотивировал он. – Предположим, мы едем в Париж, и вы поедете без вопросов. Но если в Крыжополь мы соберемся – вы же откажетесь?
– И вам не надо в Крыжополь, Лев Федорович, – отвечаю.
– Ну, знаете, не всегда пирожное получается. Не выходит – пеки черный хлеб, – продолжал он.
– Потом вне штата тарификацию вам не поднимешь, – добавил Хомский.
За время моего отсутствия в театрах страны произошло косыгинское повышение тарификации. И мой старый тарифный оклад в сто пятьдесят теперь соответствовал двумстам рублям. Аргумент Павла Осиповича убедил меня.
– Только чтобы не создавать волны в труппе – как и что? Ушел – пришел, оклад повысили… Вы сейчас оформляйтесь на сто шестьдесят рублей. Сто пятьдесят – теперь нет такого оклада. И мы через месяц прибавим вам без волны, – попросил Лосев.
Я согласился.
– А вы не обманете? – поинтересовался молчавший до сей поры Плятт.
– Постараемся, – отшутился Лосев.
Прошел месяц. Зарплату не прибавили. Прошел еще месяц. Без изменений. После трех месяцев я между делом на ходу спросил Хомского. Он туманно объяснял, что профсоюзная организация возражает. Лосев вида не подавал. Будто бы не было между нами никакой договоренности. Я тоже вида не подавал. Не будил. Ждал, вдруг сам проснется. Репетиции шли полным ходом. Генеральные приближались. Однажды, уже в игровом костюме, перед началом прогона я зашел в гримерку Ростислава Яновича и сказал, что, похоже, дирекция все-таки меня обманула, и я очень прошу понять меня, но, если Лосев не выполнит обещания, то я выпускать премьеру не буду.
– Понял, – сказал в ответ Плятт.
Раздался звонок помрежа. По радио звали на сцену. Я спустился в зрительный зал. Хомский за режиссерским пультом просил всех к началу.
– Нет, подождите! – внятно заявил Ростислав Янович. – Сначала мы поднимемся к Лосеву. По поводу Стеблова.
Плятту не пришлось подниматься в дирекцию. Через минуту Лосев сам появился в зале. Пытался было уклончиво развивать легенду о профсоюзной организации. Но Плятт остановил его:
– Разве театром местком у нас правит? 
Лосев сдался. К тому времени не было уже в живых ни Завадского, ни Анисимовой, ни Марецкой. Из «стариков» Плятт один входил в руководство.
Лосев решил не связываться со «Славиком». Ростислав Янович проявлял твердость редко, но метко. Лосев знал это. Обычно же Плятт позволял Лосеву теребить себя за пуговицу пиджака, похлопывать по плечу. Он был добродушен и выше фамильярности. Держался с ним дружески, без церемоний, как воспитанный человек, но сам не похлопывал Лосева по плечу, щадил.
За чаем в буфете директор по-своему осмыслил ситуацию:
– А вы, Женя, как в чешском хоккее, отступаете, выманиваете на себя, потом резкий проброс вперед – и шайба в воротах…
Вот пишу – и у самого оскомина. Однако из песни слова не выкинешь.
В туристической поездке по Испании в городе Кадис произошла со мной такая история. Выйдя из рыбного ресторана на набережную Атлантического океана, решили мы искупаться. Когда еще в океане поплаваешь? Но купальники в чемоданах, а чемоданы заперты в багажнике под автобусом. Заперт и сам автобус. Шофер Хуан отправился выпить кофе. Решили купаться в нижнем белье. В конце концов все из театра, свои. Я снял белоснежные шорты, остался в белом арабском дэсу. Искупался. Теперь желательно было уже снять трусы и надеть шорты. Не ехать же дальше в мокрых? Но где это можно сделать? Куда спрятаться, чем заслониться хотя бы на миг? Увидел телефонную будку на углу с наклеенной во весь рост полуголой афишной дивой. Зайду, думаю, в будку, за диву – раз, два, и дело сделано. Зашел. И передо мной открылся газетный киоск, из амбразуры которого выглядывала пожилая сеньора. Неловко. Заметил пустой торговый лоток на колесах, уже за будкой. Думаю: «Где наша не пропадала?» Раз, два! Положил белые шорты на лоток, скинул трусы, и… вдруг подул теплый порывистый ветер из Африки, подхватил мои шорты и понес вверх по улице. Кровь ударила в голову. Ведь там в кармане весь капитал – скромная сумма в песетах, все, что было в наличии! Не помня себя, я бросился за песетами, но белоснежные шорты парили зигзагами, как альбатросы перед грозой. В этот момент, спускаясь сверху, затормозил открытый красный кабриолет, за рулем которого сидела обворожительная синьорина с цветком в волосах. Она чуть не сбила мечущегося голого безумца со вздернутыми, хватающими воздух руками. Ее удивление было столь серьезно и любознательно, что только усиливало глупую эротичность момента. Не помня себя от нежданного возбуждения, я употребил всю свою страсть, внезапным рывком настиг улетающие вдаль песеты и стремительно ретировался, натягивая шорты на ходу. Мокрые арабские трусы так и остались лежать на передвижном прилавке испанского города Кадис, как сброшенная чешуя тогда еще советского человека. 
Возвратившись на родину, историю эту я рассказал в Доме творчества Мисхора Ростиславу Яновичу Плятту, где мы отдыхали по путевкам Театрального общества. Точнее, я отдыхал с женой и сыном, а Плятт с будущей своей женой, диктором радио Людмилой Маратовой. Прежняя жена его Нина Бутова уже покинула сей мир. Надо сказать, что, несмотря на всегда присущую Ростиславу Яновичу элегантность, он в своей жизни не был особенно избалован женским уходом и вниманием. И обрел, может быть, впервые подлинный домашний уют и супружескую заботу с Людмилой Маратовой. Тогда, в Мисхоре, на наших глазах разворачивался финал их трогательного романа. Срок путевки Плятта закончился раньше нашего. Ростислав Янович накрыл стол, устроил «отвальную». Читал посвященные каждому из собравшихся шуточные вирши собственного сочинения. Он обожал капустники и по возможности почти всегда был их непременным участником. Прочитал он и строки, посвященные мне, вернее, моему испанскому казусу. Там были и такие слова:
Стеблов, он парень не простой,
Недаром ведь, тряся …ми, бежал испанской мостовой.
С самим Пляттом в те крымские дни тоже произошел казус. Затеяла все Оля Волкова. Она предложила эксперимент по преодолению силы земного притяжения. Ростислав Янович согласился на роль подопытного. После ужина, прилюдно, на пятачке перед столовой Оля посадила его на стул. Четыре человека – Оля, я и еще двое – расположили определенным образом свои ладони над головой Плятта, потом каждый из нас поддел его указательным пальцем соответственно под руки и под коленки и подняли его на высоту около метра. Подняли довольно грузного, крупного человека, можно сказать, четырьмя пальцами. Подняли с легкостью, будто бы книжку в 200 страниц, примерно такую, как пишу теперь. После этого Ростислав Янович «ушел в затвор», не выходил некоторое время на люди. Поколебались его жизненные представления. Так бывает, когда сталкиваемся с чем-то необъяснимым. Я никогда не говорил с Пляттом о Боге. Не думаю, что он был очень религиозным человеком, но он был большим ребенком, а стало быть, открыт к Богу. К концу жизни Ростислав Янович трудно ходил. Упал зимой. Поскользнулся у театра. В результате – операция, укорочение ноги. На «Карамазовых» при перемене картин, в затемнении он протягивал мне руку, и я ловил ее, помогая ему уйти со сцены. Это прикосновение осталось со мной до сих пор. Бывает, я ищу его в темноте.