Другой

Он был ошеломлен.
— Но ведь сейчас июнь, мама! Мы не топили печи с апреля. Июньские  жучки, помнишь?
— А-а... Конечно. Забыла. Почему-то март... так глупо...  — Смена темы почти лишила ее памяти, в мозгу возникли паразитные связи. — Вы ведь оба родились в марте, так ведь? — Пальцы ее терли лоб, поправляли волосы, приводили в порядок заколки, опускались безвольно, оглаживая колени, рассыпая клевер. Он подбирал цветы, складывал их в букет и вкладывал ей в руки. Один цветок отлетел далеко, он наклонился поднять его, табачная жестянка выпала из-под пазухи на дно качалки. Он быстро глянул вниз и увидел, что крышка отскочила и среди россыпи спичек рядом с каштаном лежит голубой бумажный сверток, лопнувший по шву, сквозь щель тускло просвечивает золото.
— Что это? — спросила она, глядя, как с притворной улыбкой он собирает вещи в жестянку.
— Просто жестянка из-под табака. «Принц Альберт». Папина. Я прячу в ней всякие мелочи.
Алло, «Аптека Пилигримов»? У вас есть «Принц Альберт» в жестянке? Ну ладно, отпустите ему. Ха-ха.
— Мама, тебе плохо?
— Что? Нет-нет, милый, ничего. Просто мне вдруг показалось... — Она покачала головой, слово, возникшее у нее в горле, умерло, не родившись, на губах. Глаза снова потухли, мысли рвались... какая-то ужасная вещь... загадочная...
— Ау-у, Нильс! Где ты? — Тетя Валерия, мать Рассела, звала его от двери полуподвала. Александра быстро вскочила, раскачав качалку, вцепилась в руку Нильса.
— Она не должна видеть меня, — прошептала она потерянно, просительно глядя на него. — Не говори ей, прошу тебя, ты не должен говорить, что я спускалась вниз.
— Не скажу, — ответил он бесстрастно, помогая ей сойти.
— Ты мой милый. Пусть это будет наш секрет, — сказала она. Прижимая клевер к груди, усыпая стеблями путь, она привидением перепорхнула лужайку, взбежала по лестнице, едва касаясь лилейной рукой перил, так ни разу не оглянувшись.
Затянутая сеткой дверь хлопнула наверху в тот самый миг, когда внизу возникла тетушка Ви, волоча за деревянные ручки большой медный чан. Когда Нильс бросился ей помогать, она уже поставила чан и принялась разматывать мокрые куски туго скрученной ткани, которые она обвязывала тесьмой и опускала в тазы с краской. Наблюдая за тем, как она развешивает квадоктораты и прямоугольники, Нильс подумал, что ее трудно назвать мастером своего дела.
— Ей-богу, восхитительный день сегодня! Просто чувствуешь, как здорово жить на свете, — пела она. На руках у нее были резиновые перчатки, поверх домашнего платья фартук из желто-коричневой шотландки. — Кажется, будто я целую вечность просидела в этом подвале. — Прицепив мокрую ленту, она остановилась с новым куском материи. — Боже, как пахнет печеным тестом! Удивительно, и когда только Ада находит время? И жареные пирожки тоже, держу пари. Воздух просто благоухает! Честное слово, по четвергам тут прямо как в пекарне! О-о, дорогуша... Что это — посмотри, клевер! Нет, вон там, лапа, в траве. Кто-то разбросал его. — Нильс не проронил ни слова. — Не могу смотреть на клевер и не вспоминать о свадьбе твоей дорогой мамочки и папочки, как я бежала тогда в одних чулках, прыг через ограду, чтобы нарвать клевера. И вступила прямо в сам-знаешь-что. Эх, они подумали, что я чокнулась. О-о, дорогуша... — Нильс знал, что чикагские друзья называют тетю Валерию Цыпой и понимал почему: она не говорила, а кудахтала, как молоденькая несушка.
— Нильс, лапа, — попросила она, зажав во рту пару бельевых прищепок, — если поедешь сегодня в Центр, ты не можешь...
— Я уже был, тетушка Ви.
— А-а... Мне надо бы немного красок. Попробовать попросить Рассела... — В голосе ее звучало по меньшей мере сомнение. Попробуй заставь Рассела сделать хоть что-нибудь, например, слетать живой ногой в лавочку, никто не понимал этого лучше, чем родная мать. — Может быть, он одолжил бы у тебя велосипед, — прибавила она с надеждой, и Нильс тут же, со всей возможной доброжелательностью, предложил воспользоваться своей машиной.
— Только у него шина проколота, — вынужден был добавить он.
— А-а... Ну тогда можно взять велосипед Холланда.
— Конечно, тетушка Ви. Он в кладовке. — Не надо бы ей поминать Холланда. Ни в коем случае.
Работа ее кончилась, она с поцелуйным всхлипом содрала резиновые перчатки и стала выворачивать их на правую сторону.
— А-а, ладно... ничего не надо, — сказала она устало.
— Не буду я больше ничего красить сегодня. Завтра, может быть... Твой дядя может привезти мне несколько бидонов краски на машине. Не хочу беспокоить Рассела.
— Она расправила перчаточные пальцы и пошла выливать остатки краски за клумбу полевых лилий в тени лавров. — Уверена, что он занят, — прошептала она, сдернув пару кухонных полотенец с ветки крушины по пути на кухню.
Нильс разглядывал запачканные руки.
Когда старый колодец высох, воду нашли ближе к дому и поставили насос. Он стоял в центре круглой, засыпанной гравием площадки. Длинная, плавно изогнутая стальная рукоять удобно легла в ладонь, и он чувствовал прохладу, поднимая и опуская ее. Он наполнил медную кружку и стал пить, ободок кружки придавал воде кисловато-горький привкус, будто он раскусил лепестки ноготков.
Пусть только попробует Рассел сгонять на велике Холланда в Центр, он знает, что ему за это будет, думал Нильс — голова запрокинута, вода стекает по подбородку, по пальцам, по босым ногам. Кружка опустела, он повесил ее на место и снова нажал на рукоять, наблюдая, как струя бьет в цементный бассейн под желобом. Подставил под струю руки, частицы земли смывались и оседали на дне бассейна. Постепенно из осколков мозаики на небольшой глубине складывался его образ. Он разглядывал его изменения, будто кто-то пытался сложить головоломку: нет, еще не закончено, нет, никогда не будет закончено... и вдруг возникает точное, неискаженное отражение. Он рассеянно вынул руки из воды, мысли его были заняты тем, другим, похожим на него мальчиком, который смотрел на него с застывшим выражением лица. Может быть, он смотрит с надеждой? Или с тихой тоской? Кто он, этот образ в воде? Друг или враг? О чем он думает? Если он, Нильс, заговорит, ответит ли другой? Он смотрел молча, потом протянул руку и убрал запачканные известью листья, забившие бронзовый сток. Смотрел, как вода уходит вместе с отражением, расколотым на части. Такое знакомое лицо — не только потому, что видел свое отражение в зеркале; такое приятное глазу — вовсе не потому, что он тщеславен; такое любимое, но не потому, что его собственное, а потому, что в каждой мельчайшей черточке оно было точным и идеальным повторением лица Холланда.