Цитадель автарха

Когда же я окончательно выдохся и остановился, то увидел, что стою на тихой полянке, затененной листвой высохших деревьев. Под ногами был такой густой мох, что казалось, я шагаю по плотному ковру в той потайной комнате-картине, где я впервые столкнулся с Хозяином Обители Абсолюта. Я прислонился спиной к дереву и прислушался. Меня окружала тишина, нарушаемая лишь моим прерывистым дыханием да биением сердца.
Вскоре я уловил третий звук – слабое жужжание мухи. Я вытер лицо краем своего плаща, удручающе блеклого и заношенного. Только сейчас я вдруг осознал – это тот самый плащ, который мастер Гурло накинул мне на плечи, когда я стал подмастерьем, и в этом плаще я, вероятно, и умру. Впитанный тканью пот был холодным, как роса, воздух вокруг меня пах сырой землей.
Жужжание мухи прекратилось, потом возобновилось вновь. Теперь муха гудела более настойчиво. Или это мне только показалось, потому что мое дыхание стало более ровным. Я рассеянно поискал насекомое глазами. Оно стрелой пролетело мимо, пересекло солнечный луч и село на какой-то коричневый предмет, торчавший из-под груды поваленных деревьев. Это был сапог.
У меня не было никакого оружия. При обычных обстоятельствах я не стал бы особенно беспокоиться из-за встречи с одиночкой, даже не имея оружия, – тем более в таком месте, где слишком тесно и мечом не размахнешься. Но я знал, что потерял много физических сил, и обнаружил, что голодание лишает человека и отваги или, возможно, отвлекает на себя часть духовной стойкости, а на остальные нужды остается меньше энергии.
Как бы там ни было, я осторожно приблизился, двигаясь бочком и бесшумно, пока не увидел его. Он лежал распростертым, подогнув одну ногу под себя и вытянув другую. У его правой руки валялась короткая сабля, кожаный ремешок которой еще висел на запястье. Простое забрало воина слетело с его головы и откатилось на шаг в сторону. Муха карабкалась по сапогу воина, пока не доползла до обнаженной плоти под коленкой и снова взлетела со звуком крошечной пилы.
Конечно, я понял, что воин мертв, и почувствовал облегчение, но ощущение одиночества вернулось ко мне, хотя я и сам не сознавал, что оно временно уходило. Я взял солдата за плечо и перевернул. Тело еще не распухло, но запах смерти пусть еле уловимо, но уже распространялся вокруг. Лицо воина размякло, словно восковая маска у огня. Сейчас невозможно было сказать, что выражало оно перед смертью. Воин был молодым, светловолосым – красивое, простое лицо. Я поискал смертельную рану, но не нашел.
Лямки его ранца были затянуты так туго, что я не смог ни стащить его, ни даже ослабить узлы. Тогда я вытащил его нож и перерезал ремни, а нож затем воткнул в ствол дерева. Одеяло, обрывок бумаги, почерневшая от огня сковородка с ручкой, две пары голубых чулок (очень кстати!) и, что важнее всего, луковица и полкраюхи темного хлеба, завернутые в чистую тряпицу, а также пять кусков сушеного мяса и кусок сыра, завернутые отдельно…
Сначала я принялся за хлеб и сыр. Мне приходилось делать над собой усилие, чтобы есть не торопясь. Откусив трижды, я вставал и прохаживался взад-вперед несколько раз. Чтобы разжевать хлеб, требовалось немало сил. Вкус был точно таким же, как у черствого хлеба, входившего в рацион наших узников в Башне Сообразности, – хлеба, который я иногда воровал скорее из злого озорства, чем от голода. Сыр оказался сухим, пахучим и соленым, но все равно потрясающе вкусным. Мне подумалось, что я никогда еще не едал такого вкусного сыра и никогда больше не попробую. Я словно поглощал самую жизнь. Захотелось пить, и я узнал, как хорошо утоляет жажду лук, стимулируя работу слюнных желез.
К тому времени, как я добрался до мяса, которое тоже было очень соленым, я уже насытился настолько, что смог задуматься, не стоит ли оставить пищу на вечер. В конце концов я решил съесть один кусочек немедленно, а четыре оставить на потом.
С раннего утра стояло безветрие, но сейчас подул легкий бриз, который охлаждал мне щеки, шевелил листву и поднял с земли клочок бумаги, выброшенный мною из ранца воина. Бумага прошелестела по мху и опустилась рядом с деревом. Не переставая жевать и глотать, я поднял листок. Это было письмо; вероятно, солдат не успел отправить его или не закончил. Почерк оказался угловатым и более мелким, чем я ожидал, однако, может быть, он писал такими маленькими буквами, чтобы уместить как можно больше слов на этом клочке, а другого листка у него не было.
«О моя возлюбленная! Проделав большой марш-бросок, мы находимся в сотне лиг к северу от того места, откуда я писал тебе в прошлый раз. Мы не голодаем и днем на холод не жалуемся, хоть по ночам, бывает, и мерзнем. Макар, о котором я рассказывал тебе, заболел, и ему разрешили остаться. Тогда очень многие сказали, что тоже больны, но их заставили шагать впереди нас, под конвоем, без оружия и с двойной поклажей. Все это время мы не видели признаков асциан, и лохаг сказал, что наш переход закончится только через несколько дней. Мятежники убивали караульных три ночи подряд, так что нам пришлось поставить по три человека на каждом посту да еще разослать патрули за пределы лагеря. Меня назначили в патруль в первую же ночь, и это оказалось весьма неприятным занятием-я боялся, что в темноте один из моих же товарищей перережет мне горло. Так я и провел все время, спотыкаясь о корни и прислушиваясь к песне у костра:
На кровью политой земле
Мы завтра будем спать,
А потому сегодня, друг,
Не стоит унывать.
Не грех напиться допьяна:
Ведь завтра будет бой.
Пусть смерть несущая стрела
Минует нас с тобой.
Трофеев воз тебе и мне
Хочу я пожелать —
На кровью политой земле
Мы завтра будем спать.
Конечно, мы никого не обнаружили. Мятежники называют себя «Водалариями» в честь своего лидера. Говорят, они отменные бойцы. Им хорошо платят, их поддерживают асциане…»
 
2. ЖИВОЙ СОЛДАТ
Я отложил наполовину прочитанное письмо в сторону и поглядел на человека, написавшего его. Смертельный выстрел попал точно в цель, и теперь солдат глядел на солнце потухшим взглядом голубых глаз (один будто моргнул, другой же был широко открыт).
Мне давно следовало вспомнить о Когте, но почему-то я этого не сделал. Наверное, я слишком увлекся грабежом пищевого довольствия из ранца убитого и потому не подумал о другой возможности – разделить трапезу между спасителем и возвращенным к жизни. Теперь, при упоминании о Водалусе и его соратниках – убежден, они бы выручили меня, если б только мне удалось их найти, – я сразу опомнился и достал Коготь. Казалось, он ярко блестел под лучами полуденного солнца – впервые с тех пор, как он лишился своей сапфировой оболочки. Я прикоснулся Когтем к мертвому солдату, потом, сам не знаю, под действием какого импульса, вложил талисман ему в рот.
Однако и на этот раз ничего не произошло. Тогда, зажав Коготь между большим и указательным пальцами, я воткнул его острый конец в лоб солдата. Он не шевельнулся, не задышал, но на коже выступила кровь, живая, свежая, густая кровь, перепачкавшая мне пальцы.
Я вытер руки об листья и собрался было вновь приступить к чтению письма, но вдруг услышал хруст ветки откуда-то издалека. Мгновение я находился в нерешительности. Спрятаться? Убежать? Приготовиться к сопротивлению? Но шансов спрятаться было мало, а вечно убегать мне надоело. Я взял в руки саблю мертвого солдата, надел плащ и стал ждать. Никто не появился – так, во всяком случае, мне показалось. В кронах деревьев завывал ветер. Муха, похоже, улетела прочь. Наверное, то был просто олень, пробиравшийся сквозь заросли. Я уже давно странствовал без оружия, пригодного для охоты, и совсем забыл о дичи. Поглядев теперь на саблю, я пожалел, что это не боевой лук.