Росас

— Пусть Ресторадор покончит с внешними врагами, а мы разделаемся с внутренними! — сказал Гарратос.
— Как только Ресторадор отдаст приказ, первую же голову, которую я срежу, я принесу вам, донья Мануэлита! — сказал Пара.
Донья Мануэла сделала жест отвращения и повернулась к донье Фермине Сегойен, сидевшей подле нее.
— Унитарии слишком мерзки для того, чтобы Мануэлита желала их видеть! — произнес Торрес, незаконный сын Росаса.
— Это правда, но обезглавленные они прелестны! — отвечала донья Мария-Хосефа.
— Если донье это не нравится, то я не принесу ей головы, — произнес Пара. — Но мужчины должны видеть все головы унитариев, будут ли они прекрасны или отвратительны, так как мы не нуждаемся в манерничаньи и все мы добрые федералисты; наша обязанность — мыть свои руки в крови изменников-унитариев!
— Верно! — вскричал Соломон.
— Вот это речь федералиста! — прибавил Кордова.
— Пусть те, кто не согласен умереть за Ресторадора и его дочь, поднимут свою руку! — вскричал один сторонник падре Гаэте, мулат со зверским лицом.
— Прикажите, донья Мануэлита, и я принесу сам ожерелье из ушей изменников-унитариев.
Девушка печально опустила голову.
— Да, — восторженно вскричал депутат Гарсиа, — мы должны все соединиться, чтобы доказать, что федерация покоится на прочной основе.
— Браво!
— Великим днем для отечества будет тот день, когда будет тот день, успокоим ту горячку свободы, которая мстит нам теперь, а эту святую горячку можно успокоить только кровью унитариев.
— Кстати, о горячке, — сказал Мариньо почти на ухо генералу Солеру, — вы не знаете, генерал, что такое с падре Гаэте?
— Я слышал, что он болен. Кой черт с ним?
— Ужасная мозговая горячка!
— Ого!
— Он при смерти.
— С каких пор?
— Четыре или пять дней, я думаю.
— Это опасно?
— Во время своей болезни он только и говорит, что о магнетизме, Аране и двух неизвестных, которых не хочет назвать, наконец, еще о целой куче глупостей.
— Упоминает он о губернаторе?
— Нет!
— Ну, тогда он может умереть, когда ему угодно.
— Он, однако, добрый федералист!
— И еще более добрый пьяница.
— Вы правы, генерал, его болезнь — вероятно, последствие какой-нибудь оргии!
— Во всяком случае, если бы Лаваль восторжествовал, то дьявол взял бы его к себе очень скоро!
— И многих других с ним вместе!
— Вас и меня, например?
— Возможно!
— Все возможно!
— Это еще не самое худшее?
— Как, генерал?!
— Я хочу сказать, самое худшее, что мы не уверены, будто он не восторжествует!
— Правда!
— Лаваль отважен!
— Зато мы втрое многочисленнее его.
— Я овладел холмом Виктории с втрое меньшим числом солдат, чем их было у защитников!
— Да, но это были испанцы!
— Ба! Это были испанцы! Это значит, сеньор Мариньо, что они умели драться и умели, сражаясь, умирать.
— Наши солдаты не менее храбры!
— Я это знаю! А все-таки они могут быть разбиты, несмотря на их храбрость.
— На нашей стороне справедливость!
— Э, полно: на поле сражения, сеньор Мариньо, петь о справедливости!
— Ну, у нас энтузиазм!
— И у них также!
— Так что…
— Так что только дьявол знает, кто победит!
— Мы того же мнения, генерал.
— Я это знал.
— Я хотел знать ваше мнение по этому вопросу.
— Я также.
— Ваша проницательность, генерал, меня не удивляет, вы жили во время революции.
— Да, я вырос в то время.
— Но тогда никто не испытывал такого столкновения, какое нам предстоит в случае торжества Лаваля.
— Это было бы концом всего?
— Для всех!
— Особенно для вас и для меня, сеньор Мариньо!
— Особенно?
— Да.
— Почему же, генерал?
— Откровенно?
— Да, откровенно.
— Потому что меня они ненавидят, не знаю за что, а вас ненавидят как сторонника Масорки!
— О!
— Я понимаю, что они не должны меня любить.
— Но ведь я не масоркеро в настоящем значении этого слова.
— Быть может, вы правы, но нас не будут судить, а просто или умертвят, или заставят эмигрировать.
— Эмиграция — страшная вещь, генерал Солер! — сказал Мариньо, покачав головой.
— Да, вы сказали совершенно справедливо: но много раз я сам принужден был эмигрировать и знаю, что это очень тяжело!
— Нам надо защищаться до последнего!
— Кто знает, можем ли мы рассчитывать на всех?
— Я в этом также сомневаюсь.
— Измены многочисленны во времена революций.
— Да, и скрытые враги еще страшнее явных!
— Еще страшнее?
— Но они не обманут меня… Смотрите, вот один из них….
— Кто?
— Тот, кто входит.
— Но это ребенок!
— Да, двадцатипятилетний ребенок, все считают его убежденным федералистом, но я знаю, что он — тайный унитарий.
— Вы уверены в этом?
— В душе — да!
— Гм… Как его имя?
— Дель Кампо, Мигель дель Кампо, он сын настоящего федералиста, владельца асиенды, пользующегося большим влиянием в провинции.
— Ну, тогда он под хорошей охраной!
— Этот молодой человек пользуется также покровительством Соломона — все двери открыты перед ним!
— Если так, мой друг, — сказал генерал Солер, — то пойдем поздороваемся с ним!
— Да, но он уже занят! — отвечал Мариньо со злой улыбкой, и оба собеседника присоединились к другим группам.
 
ГЛАВА Х. Где Мигель беседует с дочерью Росаса
Действительно, дон Мигель дель Кампо входил в гостиную доньи Мануэлы, протискиваясь сквозь толпу и расчищая себе дорогу руками, он подошел поздороваться с доньей Мануэлой и окружавшими ее дамами-федералистками. Дон Мигель был одет по самой строгой моде федералистов, то есть носил пунцовый жилет, широкие девизы и не имел перчаток.
Заметив его приближение, жена доктора Риверы освободила возле себя место на софе, но это место было настолько узко, что молодой человек должен был бы сесть почти на колени к сестре его превосходительства — государственное преступление, которого он постарался избежать, предпочтя взять стул и сесть возле доньи Мануэлы.
Однако донья Мерседес не сочла себя побежденной: она встала, взяла стул и села по правую сторону от дона Мигеля, и ее первым приветствием был сильный щипок в руку молодого человека, которому она при этом сказала на ухо:
— Вы притворились, что не видели меня, да?
— Я видел, что вы всегда прелестны! — отвечал Мигель, полагавший, что ей этого будет достаточно.
Но он ошибался: она хотела большего.
— Я хочу вам сказать одну вещь!
— Говорите, сеньора!
— Я хочу, чтобы вы сопровождали меня, когда я выйду — сегодня я желаю взбесить Риверу, разговаривая с красивым молодым человеком, ведь он ревнив, как турок, не позволяет мне вздохнуть свободно.
— Это будет большая честь для меня, сеньора.
— Хорошо, теперь будем говорить громко, чтобы не вызывать все подозрений.
Донья Мануэля положила свою руку на край софы вблизи дона Мигеля, который наклонившись к ней, сказал так, чтобы его не слышали другие.
— Если бы кто-нибудь имел счастье внушить вам немножко интереса к себе, то этот дом был бы для него опасным соперником!
— Почему это, сеньор дон Мигель? — тихо спросила она.
— Потому что толпа, которую вы ежедневно принимаете, доставляет вам большое развлечение.
— Нет! — живо отвечала она.
— Извините, сеньорита, если я осмелюсь усомниться в этом!
— Однако я сказала правду!
— В самом деле?
— Да! Я стараюсь не видеть и не слышать этих людей.
— В таком случае это неблагодарно! — сказал улыбаясь молодой человек.
— Нет, это плата!
— Плата за что, сеньорита?
— Ведь вы знаете, что мое молчание и мое неудовольствие могут их рассердить?
— Как же может быть иначе?
— Ну, я плачу им этими приемами за то неудовольствие, которое они возбуждают во мне, говоря постоянно об одном и том же, о чем я бы никогда не желала слышать.