Росас

— О, я это знаю, но что же это за оружие, которым ты так часто причинял много зла, скажи мне, Мигель?
— И много добра! Должна была бы ты прибавить, кузина.
— Это правда, правда, прости меня, но отвечай, мне нестерпимо хочется его увидеть!
— Дай мне доесть этот пирожок.
— Я не пущу тебя сегодня, если ты не покажешь мне его.
— Мне не хочется показывать тебе его, кузина.
— Обманщик!
— Но раз ты требуешь, изволь, вот это таинственное оружие, как называет его Луис.
С этими словами Мигель вытащил из кармана своего сюртука и положил на стол особого рода стержень из ивового прута в фут длиной, довольно тонкий по середине, на каждом из концов которого находилось по свинцовой пуле унций в шестнадцать весом; весь стержень был покрыт чрезвычайно сеткой из мелкой толстой кожи. Это оружие, если его держать за одну из пуль, может сгибаться, не ломаясь, что придает тройную силу, наносимым им ударам.
Донья Эрмоса приняла его сначала за игрушку, но поняв тотчас же, что эта легкая вещь, столь безопасная с виду, на самом деле представляет собой страшное оружие, поспешила оттолкнуть его.
— Ты хорошо его рассмотрела, Эрмоса?
— Да, да! Спрячь его, удар, нанесенный одной из этих пуль, должно быть, смертелен.
— Да, если он нанесен в грудь или в голову. Теперь я скажу название этого оружия или лучше — названия: по-английски оно называется life—preserver; по-французски — casse—tete; по-испански оно не имеет специального названия, но мы пользуемся французским названием, потому что оно чрезвычайно выразительно, поскольку, как тебе известно, rompecabezas — головобой. В Англии кастет — распространенное оружие: оно употребляется также и в некоторых провинциях Франции: император Наполеон дал его некоторым кавалерийским полкам. Мне оно оказало услуги дважды: сначала спасло жизнь Луису, потом — мне самому, чтобы я мог спасти его жизнь вторично, если представится случай.
— О, это не случится более! Вы, не правда ли, не будете безумно подвергать себя опасности, Луис?
— О, нет я слишком боюсь не вернуться сюда!
— И он прав, потому что это единственный дом, откуда его не изгоняют.
— Его?
— Тота! Как будто ты не знала этого, дорогая кузина! Наш почтенный учитель чистописания изгонял его не силой своих кулаков, но своими речами. Моя дорогая Аврора приняла его однажды ночью, но я вынужден был увести его оттуда. Один из наших друзей хотел принять его на два дня, но его почтенный отец согласился оказать гостеприимство только на полтора дня, наконец, я хотел приютить его у себя только два раза, этот будет третьим.
— Да, но я провел одну ночь у тебя! — заметил, улыбаясь, дон Луис.
— Да, сеньор, и этого было довольно.
Донья Эрмоса пыталась улыбнуться, но ее глаза были увлажнены слезами, дон Мигель, заметив это, взглянул на свои часы.
— Полдвенадцатого, — проговорил он, — пора отправляться!
Все встали из-за стола.
— Твое пончо и шпага, Луис?
— Я передал их Лизе, думаю, она отнесла в другую комнату.
— Я схожу туда! — сказала молодая вдова.
И донья Эрмоса, не взяв огня, прошла через несколько комнат, освещенных только светом луны, желая сама услужить молодому человеку.
Дон Луис и дон Мигель едва успели обменяться между собой несколькими словами, как вдруг услышали крик ужаса и стремительные шаги, приближавшиеся к столовой.
Молодые люди хотели броситься на помощь к донье Эрмосе, но она уже появилась на пороге столовой.
— Что такое? — вскричали оба друга.
— Ничего. Не уходите; не покидайте дом сегодня ночью!
— Ради Бога, Эрмоса, что такое? — вскричал дон Мигель с обычной своей горячностью, тогда как дон Луис пытался силой пройти в ту дверь, которую молодая вдова закрыла и перед которой она стояла.
— Я вам скажу это, скажу, только не входите туда!
— Есть кто-нибудь в тех комнатах?
— Нет, там нет никого!
— Но тогда, кузина, отчего этот крик? Отчего эта бледность?
— Я видела, что какой-то человек приставил свое лицо к стеклу в окне Лизы, выходящем на дорогу. Сначала я подумала, что это Хосе или Тонильо, но когда подошла ближе, чтобы убедиться в этом, человек, заметив меня, быстро отвернулся, закрыл лицо своим пончо и быстро отошел прочь, но в ту минуту, когда он повернулся, свет луны упал на его фигуру, и… я его узнала.
— Кто это был? — вскричали молодые люди.
— Мариньо.
— Мариньо! — воскликнул дон Мигель.
— О, этот человек! — проговорил с яростью дон Луис.
— Да, это был он, я не ошиблась и, не сумев сдержаться, я закричала.
— Все пропало! — вскричал дон Луис, ходя большими шагами по комнате.
— Без сомнения, — сказал дон Мигель с задумчивым видом, — он следил, очевидно, за мной, когда я вышел от Араны!
Молодой человек позвал тотчас же Хосе, ветеран поставил на стол блюда, которые держал в руках, и явился на зов.
— Хосе, когда мы ужинали, где был Тонильо? — спросил молодой человек старого слугу.
— Он не покидал кухни, с тех пор как мы заперли лошадей в доме садовника.
— Ни вы, ни он не слышали, что кто-то был вблизи дома или на дороге?
— Нет, сеньор!
— Однако, очевидно, какой-то человек долго стоял у окна Лизы.
Старый солдат сделал такое движение, будто хотел вырвать свои седые усы, затем дернул их с немой яростью.
— Я верю, что вы ничего не слышали, Хосе, — сказал Мигель, — но надо быть более внимательными. Позовите Тонильо и оседлайте для него лошадь!
Хосе вышел, не произнося ни одного слова, вошел Тонильо.
— Тонильо, — обратился к нему его господин, — мне надо знать, нет ли всадников в оливковой роще, если их там нет, то я хочу знать, в каком направлении они уехали и сколько их, они вышли отсюда минут пять назад.
Тонильо ушел. Дон Мигель, донья Эрмоса и дон Луис вошли тотчас же в комнату Лизы и отворили окно, откуда открывался вид на дорогу и на пятьдесят или шестьдесят оливковых деревьев, тощие силуэты которых вырисовывались шагах в ста от дачи.
В течение нескольких минут они молча наблюдали за дорогой, наконец донья Эрмоса заметила:
— Но почему Тонильо так медлит и не выходит из дома?
— Он уже теперь далеко от нас, дорогая кузина!
— Уверяю тебя, Мигель, что он еще и не выходил: только с этой стороны можно выйти на дорогу.
— Ошибаешься, дорогое дитя! Тонильо настоящий гаучо и не будет идти по следам лошади сзади, я уверен, что он спустился с холма и, проехав пятьсот-шестьсот шагов, снова поднялся наверх и направился к Лос-Оливос по верхней дороге… Вот он, видишь?
В самом деле, шагах в двухстах от виллы по дороге, поворачивающей влево от оливковой рощи, галопом скакал на черной лошади человек.
Минуту спустя они услышали голос этого человека, певшего одну из меланхолических и заунывных песен гаучо, которые все имеют один и тот же мотив, хотя слова их изменяются.
Вскоре он перешел на шаг и направился, не переставая петь, к Лос-Оливос, он исчез среди деревьев и несколько минут спустя появился снова, пустив лошадь карьером и несясь по той дороге, по которой ехал раньше.
— Его преследуют, Мигель?
— Нет, Эрмоса!
— Посмотри, его уже не видно более!
— Я понимаю все!
— Что ты понимаешь? — спросил Луис, у которого не было такой способности к наблюдению, какой обладал Мигель.
— Я понял, что Тонильо не нашел никого в роще, что он слез с лошади, стал искать и нашел свежие следы лошадей, которые направились туда же, куда поехал теперь и он, чтобы убедиться в своих предположениях.
Молодой человек запер окно, и они вернулись в столовую, где едва просидев десять минут, заметили из окна, выходившего на реку, Тонильо, мчавшегося карьером по берегу, он поднялся на холм и скоро достиг дверей дачи.
— Они едут там, сеньор, — произнес он своим характерным тоном гаучо.
— Сколько?
— Трое.
— По какой дороге?
— По верхней.