Росас

— Не находите ли вы страшным все происходящее? У этого человека громадное везение!
— Это потому что он представитель дела федерации.
— Которое лучшее из всех, не правда ли?
— Это узнал я со времени заседания конгресса. Мансилья закусил губу. Он был унитарием на конгрессе, но дон Мигель казался таким простодушным, его лицо было так открыто, что генерал, несмотря на всю свою проницательность, не мог угадать, заключалась ли в словах молодого человека ирония или нет. Дон Мигель продолжал:
— Это святое дело не может быть уничтожено унитариями, в этом нельзя сомневаться, но только федералисты могут пасть вместе с генералом Росасом.
— Можно подумать, что вам пятьдесят лет, сеньор дель Кампо!
— Это потому, что я отношусь внимательно к тому, что говорят.
— Что же вы слышали?
— Говорят о популярности некоторых федералистов, о вас, например, генерал.
— Меня?
— Да, вас, если бы не ваше родство с сеньором губернатором, то последний должен был бы внимательнее следить за вами, потому что ему не следует игнорировать вашу популярность и особенно ваш талант и храбрость, несмотря на то, что, как мне передавали, он в 1835 году, говоря о вас, выразился, что вы годны только для революций в полтора реала 23. Мансилья, быстро склонившись к дону Мигелю, сказал ему злобным голосом:
— Эти слова достойны этого глупого гаучо, но знаете ли вы, почему он произнес их?
— В шутку, без сомнения, генерал! — отвечал хладнокровно молодой человек.
— Потому что он боится меня, негодный! — сказал Мансилья, сжимая руку дона Мигеля.
Эта внезапная вспышка в характерна для генерала, в одно и тоже время и храброго, и порывистого, и нескромного, но положение его было настолько серьезно, что он тотчас же заметил, что, увлекшись, позволил себе опасные речи, но было уже поздно отступать! Он подумал, что лучше всего вызвать своего спутника также на откровенность.
— Я знаю, — тонко начал он, — что, если бы я поднял клич, то вся молодежь была бы на моей стороне, так как никто из вас не любит того порядка вещей, при котором мы теперь живем.
— Знаете ли, генерал, я так же думаю! — отвечал молодой человек, как будто эта мысль пришла ему в голову первый раз в его жизни.
— И вы бы первым стали на мою сторону?
— В революции?
— В… чем угодно, — отвечал Мансилья, не осмеливавшийся произнести этого слова.
— Я убежден, что многие последовали бы за вами.
— Но вы, вы пошли бы? — настойчиво переспросил генерал.
— Я? Ну, генерал, для меня это было бы невозможно по очень простой причине.
— Какой?
— Я дал себе клятву не вмешиваться в то, что делают молодые люди моего возраста, с тех пор как большая часть их сделались унитариями, я — федералист и исповедую принципы федерации.
— Да, да, да!
Генерал, пожав плечами, отъехал на шаг или два от молодого человека. Дон Мигель продолжал:
— Тем более, генерал, что я боюсь политики, я обожаю литературу, и особенно дам, как я уже говорил сегодня Августине, когда она просила меня сопровождать вас сегодня ночью.
— Я верю этому! — отвечал сухо генерал.
— Что делать! Я хочу быть таким же добрым портеньо, как и генерал Мансилья.
— Как?
— То есть я хочу быть на таком же хорошем счету у прелестных дам Буэнос-Айреса, как и он.
— Да, но это время прошло! — отвечал генерал, польщенный в своей слабости.
— Хроника говорит об этом иначе.
— Ба! Хроника говорит об этом?
— Есть тысячи унитариев, завидующих генералу Мансилье из-за его супруги.
— Она прекрасна, моя жена! О, она прекрасна! — вскричал генерал, почти останавливая свою лошадь и с лицом, сияющим тщеславием.
— Это королева красавиц, даже унитарии должны признать это, если это ваш последний триумф, то он стоил всех.
— Что касается того, последний ли…
— Хорошо, я ничего не хочу знать, генерал, я очень люблю Августиниту и не хочу быть поверенным ваших измен ей.
— Ах, мой друг, если вам удается так же легко сердить и успокаивать женщин, как вы это делаете с мужчинами, то я вам могу предсказать что у вас будет гораздо больше приключений, нежели у меня.
— Я не понимаю вас, генерал! — отвечал дон Мигель с хорошо разыгранным удивлением.
— Оставим это, впрочем, вот мы и в казарме Равельо. Они подъехали к тому кварталу, где спало сто старых негров, состоявших под командой полковника Равельо. Посетив их, они обошли четвертый батальон ветеранов под командой Химено, и затем некоторые другие резервы.
Везде царило беспокойство, страх. Дон Мигель внимательно наблюдал за всем и говорил самому себе:
— Только с двумястами решительных людей я доставил бы к Лавалю этих людей, связанными по рукам и ногам.
Было три часа утра, когда генерал отправился наконец на свою квартиру на улице Потоси.
Дон Мигель провожал его до самых дверей, молодой человек не хотел, чтобы деверь Росаса беспокоился из-за своей откровенности.
— Генерал, — сказал он ему, — мне больно, что вы не доверяете мне.
— Я, сеньор дель Кампо?!
— Да, генерал, зная, что вся молодежь Буэнос-Айреса позволила увлечь себя безумцам из Монтевидео, вы хотели испытать меня, говоря мне вещи, которые не могут меня касаться: я знаю очень хорошо, что у Ресторадора нет лучшего друга, чем генерал Мансилья, к счастью для меня, вы нашли во мне только федеративный патриотизм, не правда ли?
Это было сказано с таким боязливым и наивным видом, что как ни проницателен был генерал, он поддался на эту удочку и в душе пожалел этого доброго и безобидного молодого человека.
— Конечно, конечно! — отвечал он, пожимая Мигелю руку. — Итак, я могу рассчитывать на ваше покровительство, генерал?
— Всегда и в любое время, дель Кампо!
— Благодарю, генерал, и до завтра!
— До завтра и спасибо за компанию.
Дон Мигель расстался с ним, про себя смеясь и говоря:
— Ты не дал бы и гроша за мою жизнь, если бы предполагал, что я знаю твою тайну, а теперь ты выкупил ее у меня, но я тебе ничего не должен. Спокойной ночи, генерал Мансилья!
 
ГЛАВА XIV. Где романист на время уступает место историку
Дон Мигель вернулся к себе, сам отвел свою лошадь в конюшню, так как его верного Тонильо не было, а другие слуги не были посвящены в его ночные поездки. Однако он разбудил одного из них и приказал ему быть наготове и ждать его приказаний. Было четыре часа утра, молодой человек вошел в свой кабинет, поправил пламя, почти потухшей лампы и принялся за письма. Первое было к донье Авроре. В нем он свободно излил все чувства своего сердца.
Второе было адресовано Эрмосе, в нескольких словах он сообщал ей о том, что произошло между ним и Мариньо и советовал ей возможно скорее вернуться в Барракас.
Третье послание, самое серьезное, было адресовано господину де Мартиньи и в нем говорилось только о политике.
Он запечатал это письмо в особый конверт, вложил его в конверт с адресом мистера Дугласа и спрятал в секретном ящике своего стола.
Исполнив это, дон Мигель зажег свечу и прошел в спальню дона Луиса. Молодой человек, видимо, не спал до позднего времени. На его ночном столике лежал томик «Французской революции», и свеча догорела почти до конца. Дон Мигель бросился в кресло и устремил на спящего братский взгляд — сон Луиса был беспокоен и лихорадочен, казалось, он боролся с мрачными видениями. Мало-помалу дон Мигель углубился в свои мысли, голова его упала на грудь и он стал перебирать в уме все те несчастья, которые угнетали его родину уже столько лет, его брови нахмурились, лоб побледнел, и горячие слезы полились из его глаз.
Предоставим на некоторое время историку место романиста и расскажем в нескольких словах о том, что произошло в Буэнос-Айресе в первых числах сентября 1840 года.
По мере того как дни проходили, страх, внушенный федералистам появлением освободительной армии в провинции, уменьшался. Тогда произошла странная вещь: под влиянием взрыва зверской подлости и всего, что может быть самого позорного в истории политических партий и их вождей, женщины сделались предметом ярости войск бандитов, украшенных именем федералистов.