Бабушкин внук и его братья

– А тебе жалко лишнюю каплю бензина истратить на меня? Все равно ведь будешь ездить на работу. Мог бы завозить меня в гимназию, не большой это крюк…
О гимназии я, конечно, не жалел. И отец это знал. Еще до случая с доской на седьмом этаже он не раз говорил мне: “Никто человеку не поможет, если он боится. Надо уметь преодолевать себя и научиться давать отпор”. – “Себя-то я преодолею! А их? Попробуй, когда десять на одного!” – “Трус всегда найдет оправдание…”
Мама за меня заступалась:
– Мало того, что в армии дедовщина, так еще и в школе ее завели! А считается, что это элитное учебное заведение!
Отец отвечал, что дедовщина – общий признак нынешней современной жизни.
– И никуда от этого не денешься, такова система. Надо учитывать реальные условия.
Они с мамой отвлекались от меня и начинали спорить об условиях жизни. Мама заведовала отделом в налоговой инспекции и утверждала, что, если бы все предприятия не уклонялись от уплаты налогов, в стране был бы уже рай. А папа отвечал, что, если с фирм по-прежнему будут сдирать такие подати, скоро наступит всеобщее разорение. Такая вот у них была государственная тема для дискуссий. Но вообще-то они жили дружно (хотя, конечно, случалось всякое).
Я в государственные споры не лез, уходил к бабушке. Она-то меня понимала…
Ну, а сейчас я был только рад, что пойду в другую школу. Пускай без всяких там эстетических программ и бальных танцев. Зато, может, легче жить станет. И про бензин я сказал просто так, с досады.
Отец не рассердился. Объяснил печально:
– На машине мы едем, скорее всего, последний раз. Она тоже пойдет в уплату за новую квартиру. Хотя много за эту тележку не дадут, не “Мерседес”. А потом придется проститься и с участком. Тем более что страховку надо еще выколачивать, не так-то это просто… Короче говоря, мы – классические погорельцы.
Я вдруг представил черные обгорелые бревна и провалившуюся крышу. Будто наяву увидел. И перехватило горло.
– Папа, останови, – попросил я сипло.
– Зачем?
– Ну, зачем-зачем! В кусты хочу…
Отец затормозил на обочине. Я ушел подальше в придорожное мелколесье. Там уперся лбом в березку и коротко, взахлеб выплакал подступившее горе. Размазал слезы по щекам.
К счастью, рядом оказалась лесная лужица. Я умылся. Вода пахла брусникой.
Когда я вернулся, отец сразу заметил:
– Почему у тебя разводы на щеках?
Мог бы и не спрашивать.
– Я умылся оттого, что меня укачало.
– Не знал, что тебя укачивает даже в машине.
“Даже” – потому что однажды он взял меня в полет до Сосновки. И в самолете я умотался так, что обратно пришлось отправлять рейсовым автобусом. Хорошо, что нашелся знакомый попутчик.
– Да, бывает и в машине. Я не только трус, но и неженка.
– Александр, что с тобой?
– А с тобой? Ты со мной говоришь так, будто это я виноват в пожаре.
– Разве? – Он помолчал. – Ну, извини… Ты ведь должен понимать, как мне сейчас тошно.
– Я… понимаю…
И маме, и бабушке тоже было несладко. Но бабушку несчастье не сломило. Она стала еще более маленькой и сухой, но походка ее осталась твердой. И рот был сжат упрямо.
Я понимал: бабушка чувствует себя как полководец, который держался в осажденной крепости до конца. Да, крепость сожгли, но не в бою, а предательством. Честь знамени осталась незапятнанной. И моя замечательная бабушка, Ольга Георгиевна Ясницкая, смотрела на всех с печалью, но гордо.
Правда, когда мы оказались вдвоем, твердость бабушку на минуту покинула. Бабушка обняла меня и всплакнула:
– Видишь, Алик, остались мы почти без всего.
Но это «почти» было не таким уж и маленьким. Судьба сделала нам кое-какие поблажки. Во-первых, уцелели все документы. Бабушка, словно чуя беду, хранила их в могучем дубовом сундуке, вместе со старыми письмами и фотографиями. А паспорта и страховые бумаги дополнительно прятала еще в жестяную шкатулку из-под старинных леденцов. Сундук обуглился, но не пустил внутрь пламя и жар, все бумаги уцелели.
Во-вторых, незадолго до пожара бабушка временно уступила краеведческому музею фамильный фарфоровой сервиз (со всякими нарисованными дамами и кавалерами) и двухметровые часы со стеклянными дверцами и похожим на медную сковородку маятником.
А кроме того (вот удача!), за день до беды отец отвез в мастерскую наш телевизор «Айва». Это моноблок со встроенным видеомагнитофоном. Теперь он был нашим утешением. Без телевизора современному человеку ох как тяжело. Особенно когда живешь в дощатом домике, вдали от городской цивилизации.
Домик этот был очень тесный, мы вчетвером еле помещались. Я, посмотрев какое-нибудь кино, укладывался спать снаружи, на раскладушке отцовской фирмы.
Иногда я подолгу не спал. Смотрел в белесое летнее небо, на звезды. Среди звезд были теперь не только голубые и белые, но и розовые. И даже красные. Горящие точки. Я вспоминал искры походного костра.
Но ведь по правде-то это не искры. Громадные солнца. А вокруг них – планеты. Может, там тоже пожары?..
На яблонях шевелились черные листья, качались незрелые яблоки. Маленькие, кислые, сорт был неважный. Иногда я срывал и жевал их. И, кроме кислоты, мне в них чудилась горечь. Горечь прощания. Ведь нашими-то эти яблони, этот щелястый дом-скворечник будут совсем недолго.
И даже торчащее над грядками пугало по имени Данилыч будет не нашим.
Данилыч был с головой из пластмассовой канистры, с ногами из старых валенок, с руками из веников. В растерзанной соломенной шляпе, в драной отцовской рубахе. Поверх рубахи была надета моя жилетка, сделанная из старой школьной курточки.
Эта жилетка была у нас с Данилычем одна на двоих. Иногда, если моросило или делалось зябко, я надевал ее на себя. Но это случалось редко, лето стояло теплое.
Несмотря на грусть, жизнь у меня была довольно беззаботная. Зато родителям доставалось. Ранним утром они на электричке (машины уже не было) уезжали в город. Там – и работа, и квартирные хлопоты. Я знал, что квартиру уже присмотрели, теперь торговались и оформляли бумаги.
Бабушка тоже иногда уезжала. Она взяла на себя школьные хлопоты. Меня записали в шестой класс неизвестной мне школы номер двадцать девять.
– Вполне приличная школа, – сказала мне бабушка. – И самое хорошее то, что там есть класс с усиленным изучением английского языка. В него тебя и определили. Ну, а немецким придется пожертвовать, что поделаешь…
Английский мы изучали в гимназии с первого класса. А с пятого начали и немецкий. Бабушка этому радовалась. А я ничуть. Не был я прилежным учеником, надо сказать это прямо.
Когда я оставался на участке один, то уходил бродить по окрестным перелескам, или десятый раз читал роман «Трудно быть богом», или включал видик со своей любимой кассетой. Книжка и кассета во время пожара оказались в сундуке (бабушка их спрятала на время моей летней смены) и поэтому сохранились.
На кассете была никакая не модная группа и не боевик. Был старый-старый фильм «Остров сокровищ» и выступление мальчишечьего хора из Ленинградской области. Я его сам однажды записал. Особенно мне нравилась песня «Аистенок». И мелодия нравилась, и слова, и как ребята ее поют… Такие замечательные лица были у этих мальчишек! У всех! Вот бы мне хоть одного такого друга…
Наконец мы перебрались в город. На окраину, в поселок Стекловск. Раньше это было отдельное большое село. Старинное, со стекольной фабрикой. Потом оно срослось с городом. Сейчас отсюда до центра ходили трамвай и автобус.
Несколько лет назад городское начальство решило строить в Стекловске новый микрорайон. Денег, однако, хватило на один дом. Он был длинный, изогнутый дугой, светло-серый. А при ярком солнце издалека дом выглядел даже белым. Наверно, если смотреть с самолета, похоже было бы, что среди пестрых крошечных домиков и зелени бросили кусок обсыпанного мукой кренделя.
Наша трехкомнатная квартира оказалась в крайнем левом подъезде, на самом верхнем, на девятом этаже. Взрослые говорили, что это плохо, зато дешевле. А я был доволен. Из окон открывался широкий вид – до лесов на горизонте. И хорошо, что никто не будет топать над головой (мне про такое думать было тошно). Достаточно того, что под нами еще аж целых восемь жилых слоев. Когда я вспоминал про это, почему-то делалось муторно, почти как в самолете. Словно меня поселили в какой-то неземной многопространственный мир.