Малой кровью

Он проснулся в ужасе и в то же время в какой-то сладкой истоме. Рядом на табуретке сидел Урванцев.
– Есть только один выход, – сказал он.
– Что-то произошло? – спросил полковник.
– Пленный дал показания.
– О. У нас ещё и пленный есть?
– Ты же его сам… Не помнишь, что ли?
– Не помню. Ладно, не важно. Так что?
– Их только в первом эшелоне пятнадцать тысяч.
– Ой-ё… И какой выход предлагает современная медицина? Отнять руку?
Урванцев, вздыбив желваки, посмотрел ему в глаза. Потом кивнул.
– Ну, давай. Раньше сядем…
– Руку я попробую сохранить, потом пришьём обратно…
– Для этого нужно будет выжить.
– Да. Как минимум.
– Хлебнуть для храбрости дашь?
– Дам. Но не очень много.
– А мне сейчас и нужно-то всего… понюхать пробку да издали посмотреть на ананас… – полковник длинно вздохнул. – Ну, поехали?
– Чуть позже, – сказал Урванцев. – Операционную моют… – Он вытащил из кармана флягу. – Местный бурбон. Как говорится, всё, что могу…
– Долго будешь возиться? – полковник показал глазами на обречённую руку.
– Нет. Минуты три. Ну, пять. Дурацкое дело не хитрое…
Бурбон по вкусу напоминал густую настойку еловых опилок. Он страшно драл горло, а в желудок стекал буквально жидким свинцом. И тут же превращался в мягкую горячую тяжесть…
– Вот и мне нравится, – глядя на него, усмехнулся Урванцев. – А главное, сон снимает на счёт «раз». И голова потом свежая.
– Отлично, – кивнул полковник. – Возьму на вооружение.
Появился Хреков, с ним ещё один незнакомый санитар. Втроём они медленно подняли Стриженова – то есть Урванцев поднимал собственно его, а двое помощников – закованную в гипс руку. И всё равно это было жутко больно, полковник чувствовал, что бледнеет, а лоб и шея его становятся гнусно мокрыми. Со всеми предосторожностями его довели до палатки-операционной – там стоял какой-то кроваво-парикмахерский запах – и уложили на холодный железный стол.
Широкий ремень вокруг груди, другой – вокруг колен. Мягкая петля на здоровое запястье. Холодные ножницы, с хрустом разрезающие прогипсованный бинт… и когда шина оторвалась от кожи, Стриженов на миг провалился куда-то, чёрные волны сомкнулись над лицом, а потом снова разошлись.
Он вдохнул, выдохнул, вдохнул. Продышавшись, прикрыл глаза. Всё равно сейчас долго будут готовиться…
Вьются тучи, как знамёна,
Небо – цвета кумача.
Мчится конная колонна…
Шевельнулись сломанные кости, и показалось, что стол качнулся.
…Бить Емельку Пугача.
А Емелька, царь Емелька,
Страхолюдина-бандит,
Бородатый, пьяный в стельку
В чистой горнице сидит.
Прикосновение огромного квача с йодом, этот йодный запах, потом Хреков перекинул салфетку через поручень, и стало не видно, чем они там занимаются. Укол, ещё укол, потом стало казаться, что в руку безболезненно впихивают что-то тупое. Потом ему перемотали плечо жгутом, защемив кожу, и это была довольно сильная боль, которую почему-то хотелось чувствовать…
Говорит: «У всех достану
Требушину из пупа.
Одного губить не стану
Православного попа.
Ну-ка, батя, сядь-ка в хате,
Кружку браги раздави.
И мои степные рати
В правый бой благослови!..»
Полковник видел только две головы, две пары глаз в прорезях масок. Над головами сияли лампы в жестяных тарелках-отражателях. За лампами был брезентовый потолок, но почему-то мерещилось, что там переплетённые лапы деревьев.
Так было в Слюдянке, возле гостиницы: чёрное небо, переплетённые ветви старых сосен, а под ними качалась даже в безветрие жестяная тарелка фонаря. А рядом, буквально через два дома, был книжный магазин, совершенно феноменальный: в нём были книги! И он набрал тогда полрюкзака тоненьких и толстеньких книжек поэтов, известных и неизвестных, хороших и так себе… с тех пор из этого мало что осталось, но вот томик Самойлова уцелел, хотя и лишился переплёта…
Впрочем, почти всё Стриженов уже знал наизусть.
Поп ему: «Послушай, сыне!
По степям копытный звон.
Слушай, сыне, ты отныне
На погибель обречён…»
Несколько раз полковник чувствовал, как скрежещут обломки костей, но это было уже совсем не больно и не страшно.
Как поднялся царь Емеля:
«Гей вы, бражники-друзья!
Или силой оскудели
Мои князи и графья?»
Как он гаркнул: «Где вы, князи?!»
Как ударил кулаком,
Конь всхрапнул у коновязи
Под ковровым чепраком…
Потом он увидел, как маску Урванцева пересекла очередь маленьких капелек крови, зацепила глаз. Тот встряхнул головой, заморгал, но продолжал сосредоточенно работать.
– Как ты, Игорь? – голос Урванцева будто проходил сквозь стену тумана, а из-за того, что не было видно губ, вообще казался не его голосом.
– Нормально, – сказал полковник и удивился, что губы деревянные.
– Сейчас самое неприятное, терпи. Джильи сюда, – скомандовал он Хрекову. Тот кивнул.
Как прощался он с Устиньей,
Как коснулся алых губ.
Разорвал он ворот синий
И заплакал, душегуб.
Звук был самый что ни есть слесарный: пила по чему-то твёрдому. Вибрация отдавалась по всему телу, в затылке и пятках забегали мурашки.
– Ещё немножко… Дай-ка рашпиль, Хреков.
Шкряб… шкряб… шкряб…
«Ты зови меня Емелькой,
Не зови меня Петром.
Был, мужик, я птахой мелкой,
Возмечтал парить орлом!
Предадут меня сегодня,
Слава Богу – предадут!
Быть, на это власть Господня,
Государем не дадут…»
– Шьём. Давай сюда кетгут… так, это срежь… ещё кетгут… хватит. Шёлк – и понеслась…
Как его бояре встали
От тесового стола.
«Ну, вяжи его, – сказали, –
Снова наша не взяла».
– Жгут снимаем… отлично! Всё, Дима, рыхлую с полуспиртом – бинтуй…
Урванцев исчез справа и тут же возник рядом, сдирая маску и перчатки.
– Готово, Игорь. До утра спи. Я тут пока клешню твою замариную, а потом, если повезёт… Впрочем, я это уже говорил.
– Говорил. Спасибо тебе, старик…
– Да ладно… Прости, что так вышло.
– Не болтай глупостей.
– Проще сдохнуть. Ладно, ты иди спи, пока дают… мон женераль. Ребята, ведите командира.
Полковник сдержанно покосился направо. Культя была толстая и довольно длинная – а может, просто санитар Дима не пожалел перевязочного материала. Он сел – чувствуя себя необыкновенно, как утром после громадной усталости. Поднялся; ребята подхватили, боялись, что упадёт. Но он никуда не упал, потому что стал очень лёгким.
Когда он проснулся снова, почти рассвело, и всё, что было ночью, имело смысл хотя бы отчасти считать дурным сном. Рядом, скрючившись на стуле, сопел санитар Дима. Как только полковник шевельнулся, санитар вскочил. Стул с грохотом отлетел.