Малой кровью

Ещё хуже было то, что на поддержку тяжёлой артиллерии, позиции которой отряд и прикрывал, рассчитывать не приходилось: из-за рельефа местности всё предполье левого фланга настильным огнём не простреливалось, а в навесном чапские пушкари были, мягко говоря, не слишком сильны. Поэтому двадцать четыре тяжёлых орудия за спиной особой уверенности не прибавляли…
Соседями справа был сводный отряд гвардейцев нескольких здешних герцогов, а слева – повстанческая бригада. Стриженов посетил тех и других, пришёл в уныние, но постарался этого не показать. Партизаны хотя бы хотели от него умных слов, он сказал всё, что следовало, и оставил офицера-советника; гвардейцы, к сожалению, знали всё лучше всех…
Но больше всего полковника тревожило отсутствие каких бы то ни было сведений о противнике. Он сталкивался с подобными ситуациями и раньше, когда одна за другой бесследно пропадали разведгруппы, но почему-то думал, что это беда одних только легионеров – чапы, чувствующие себя в лесу, как дома, казались ему прирождёнными разведчиками. Но вот поди ж ты, из семи разведгрупп – ни одного землянина, только здешние ребята, охотники – вернулись две, не встретившие противника; остальные пять канули бесследно.
Сегодня на подводах привезли самолёт, поначалу похожий на несколько больших вязанок хвороста. Голенастый лопоухий пилот и страшного вида – обгорелое лицо, обгорелый, сплошные рубцы, скальп – механик быстро превратили этот «хворост» во что-то осмысленное, и завтра с утра начнутся полёты. Если повезёт, армия обретёт хоть какие-то глаза…
Пришёл Дупак, принёс ужин: горячая лапша с густой мясо-овощной подливкой, то есть что-то вроде местного лагмана или спагетти, и чай с мёдом.
– Личный состав поел? – спросил полковник, хотя и знал, конечно, что уж без ужина-то легионеры не останутся ни при каких обстоятельствах.
– Так точно, – вяло ответил Дупак, глядя куда-то в сторону.
– В чём проблема?
– Да страшно, товарищ полковник, – сказал Дупак как-то обречённо. – Похоже, не выберемся отсюда, крандец подвалил. Ребята тоже такие грустные…
– Это вы зря, – сказал полковник. – Ладно, ты иди, я пока поем.
Дупак, зацепившись сапогами, развернулся и вышел. Полковник подсел к столу, намотал на длинную трёхзубую вилку моток лапши, отправил в рот. Недосолили, а со специями опять перебор…
Лапша кончилась, а он всё сидел над котелком, прихлёбывая чай. Плохо, что такие настроения у личного состава… Полковник допил чай, вытер запястьем лоб и вышел наружу.
Вернее, хотел выйти наружу. Почти вышел. Он так и не вспомнил потом, что именно заставило его насторожиться. Какой звук, или отсутствие звука, или движение, угаданное за старой плащ-палаткой, прикрывающей проём двери, или что-то ещё. Но факт: перед самой дверью он пригнулся и левой рукой вытянул из кармана револьвер, местного производства «смит-и-вессон» 42-й модели, снаряжённый патронами с разрывными пулями…
Дальше всё происходило мгновенно и в то же время очень медленно.
Он откинул занавеску. Свет упал на огромные сапоги – на стёсанные подошвы огромных сапог.
Сапоги лежали на дне хода сообщения каблуками к земле и носками в стороны.
Что-то шевельнулось в темноте, какая-то тёмная масса, и сапоги тут же дёрнулись и как будто бы втянулись в неё. Полковник шагнул вперёд, и тут же кто-то кинулся на него сверху, обхватив за шею и блокируя правую руку. Он ожидал этого. Выстрелил первый раз прямо перед собой, а потом, ткнув стволом мимо левого уха – дважды назад и вниз.
Казалось, после первого выстрела револьвер взорвался, как граната, второго он уже не услышал.
Потом Стриженов понял, что лежит. Кто-то тяжело и неподвижно придавил его сверху. Он попытался высвободиться, но не мог опереться.
Засверкали выстрелы.
Он снова напрягся, и вдруг то, что его держало, исчезло, он перевернулся через плечо и оказался на спине и опять без опоры, как черепашка. Казалось, что он барахтается то ли в воде, то ли в сухом глубоком песке.
Тёмный силуэт загораживал проём двери. Полковник лягнул ногой – и во что-то попал. Силуэт сложился комом и исчез внутри блиндажа.
В голове гудело, как в колоколе. Он попытался приподняться на локте, и тут ударила острая боль – из локтя через плечо в шею и мозг. Это было как молния. Он упал и, наверное, застонал.
Кто-то в чёрном возник из темноты, наступил ему на грудь, отпрыгнул, полез на стенку окопа. Чёрного настигла трассирующая очередь, выпущенная шагов с пяти. Нижняя часть тела сползла вниз и, дёргаясь, легла рядом с полковником, верхняя осталась наверху.
Потом был провал. Потом ему помогали встать и оттирали лицо, а кровь не оттиралась. Потом был Урванцев, полковник возражал, но док был непреклонен, взмахнул шприцем, и полковник мирно уплыл направо и вниз по зеленовато-голубой реке…
…Он очнулся, наверное, очень скоро, но уже на госпитальной койке, голый и с гипсом от шеи до кончиков пальцев. Закованная в гипс правая рука висела на какой-то сложной системе блоков и противовесов. Всё тело чертовски болело, будто из него долго и добросовестно выколачивали пыль.
– О, дьявол, – прохрипел полковник и попытался шевельнуться; подвес опасно зашатался. – Урванцев? Или кто-нибудь? Есть тут живые?
– Есть, товарищ полковник! – Полог качнулся, пропуская тощего фельдшера Хрекова. – Живых у нас ещё полно… Утку вам?
– Холодно зверски, дай ещё одеяло… Ну, и утку, чтоб два раза не ходить. А где док?
– Оперирует.
– Бой был?
– Да нет, не то чтобы бой… Разведку ихнюю медным тазом накрыли. Не ту, что вас обидеть пыталась, а другой отряд – человек двадцать, за нашими позициями маскировались. Явно в тыл нам боднуть хотели…
– Понятно. Потери большие?
– Убитых шестеро и раненых тяжело тоже шестеро, пятерых уже соперировали, последний остался… не, вон идёт наш доктор, так что уже все…
Вошёл усталый Урванцев.
– Ну, как дела, мон женераль? – пожалуй, он был единственным, кто не признал разжалования Стриженова и продолжал звать его по-прежнему. Это была даже не фронда, а так – неотъемлемое свойство характера.
– Это, док, лучше уж ты мне скажи. Наверняка будет точнее.
– Всё было бы просто класс, но ты ухитрился сломать в двух местах плечо. Ума не приложу, как это могло получиться. Кость я тебе кое-как сложил, но закрепить отломки нечем, так что тебе придётся соблюдать абсолютную неподвижность.
– Ни хрена себе… И как долго?
– Месяц минимум. Но скорее всего, что дольше. Ты уж извини, это не моя прихоть, а суровая реальность…
Полковник закрыл глаза. Плотно зажмурился. До бегающих светящихся клякс. Потом открыл глаза. По идее, должно было что-то измениться, а вернее – исправиться. Но всё осталось, как было.
– Урванцев, – сказал он. – Урванцев… Это нереально, понимаешь? Ты должен что-то придумать. Мне надо быть на ногах уже завтра.
– Бредишь, – сказал Урванцев.
Полковник неуступчиво промолчал.
– Даже если я тебя прооперирую, возьму кости на проволоку… я никогда этого не делал, но знаю как и могу попробовать… ты же всё равно потом неделю пролежишь в жару, потому что… И потом, тебе эту операцию ещё пережить надо, с твоим-то сердцем…
– Ты подави мозгом, Урванцев, – сказал полковник. – Заодно отдохнёшь. Через час доложишь решение. Задачу ты понял. Иди.
Оставшись один, он задремал. Под двумя одеялами было тепло. Ему приснилась Мыша. Мыша возилась с какими-то странными кошками, которые выглядели, как кошки, но вели себя вполне по-человечески – например, лезли целоваться и подставляли пузики, чтобы их пощекотали. Потом она подняла на плечо тяжёлую сумку и пошла вдоль бесконечной стены, расставляя по полкам толстых котов, сделанных из колбасы. «Вы от кого котиков распространяете?» – спрашивали её. «От Морского флота», – отвечала Мыша. Потом прилетел космический корабль и Мышу забрал. Там были какие-то совершенно карикатурные зелёные человечки – маленькие, чуть выше колена. Они Мышу поносили всяческими словами, а она виртуозно отругивалась: «Да нет мне до вас никакого дела, до вашего Космофлота, и вообще – отвезите меня домой, в родную Палестину», – и Стриженов вдруг понял, что Мыша – это Иисус…