Джойленд (ЛП)

Она была права: мне хотелось знать, шарлатанка ли она. Ответ был прямо передо мной. И да, я принял решение о том, чем дальше будет заниматься Девин Джонс. В этом она тоже была права.
Но была и еще одна строчка.
«Ты спас маленькую девочку, но, мальчик мой, всех спасти ты не сможешь».
Когда я сказал отцу, что не собираюсь возвращаться на учебу — что мне нужен год отдыха и провести его я собираюсь в Джойленде — на том конце телефонного провода, в южном Мэне, воцарилась долгая тишина. Я подумал, что он собирается наорать на меня, но оказался неправ. Его голос звучал лишь очень уставшим.
— Все из-за той девчонки, верно?
Двумя месяцами ранее я сказал ему, что Венди и я «взяли небольшую паузу», но отец, конечно, все сразу понял. Он ни разу не произнес ее имени в наших воскресных телефонных разговорах. А теперь она и вовсе превратилась в «ту девчонку». Поначалу я попробовал отшутиться и спросил, имеет ли он в виду Марло Томас, [15] но отца это не рассмешило. Больше я шутить не пытался.
— Да, частично из-за Венди, — подтвердил я. — Но не только из-за нее. Просто нужно отдохнуть. Сделать передышку. И мне бы хотелось провести это время тут.
Он вздохнул.
— Может, тебе и правда нужен перерыв. По крайней мере, ты будешь работать, а не колесить автостопом по Европе, как дочка Дьюи Мишо. Четырнадцать месяцев в молодежных ночлежках — и ведь она до сих пор там! Господи боже! Уверен, вернется назад со стригущим лишаем и булочкой в духовке.
— Ну, — сказал я, — думаю, в моем случае обойдется и без того, и без другого.
— Только берегись ураганов. Говорят, в этом году они будут жуткими.
— Пап, ты правда не против?
— С чего бы? Или ты хочешь, чтобы я начал ругаться? Можем попробовать, если хочешь, но твоя мама бы сказала: если он достаточно взрослый, чтобы покупать выпивку, то уже может сам распоряжаться своей жизнью.
Я улыбнулся.
— Ага. Похоже на нее.
— Что касается меня, я бы не хотел, чтобы ты вернулся на учебу и тосковал по той девчонке сутки напролет, пока твои оценки катятся к черту. Если возня в парке развлечений — покраска аттракционов или починка оборудования — помогут тебе выкинуть ее из головы, будет здорово. Но как же насчет стипендии и кредитов, если ты собрался вернуться назад только в следующем году?
— Все будет нормально. У меня убедительный средний балл.
— Та девчонка, — произнес он с бесконечным отвращением, и мы перешли к другим темам.
Я по-прежнему грустил и переживал из-за расставания с Венди, в этом отец был прав, но я уже начал путь (путешествие, как сейчас говорят в группах психологической поддержки) от отрицания к принятию. Спокойствие по-прежнему скрывалось за горизонтом, но уже не казалось — как я думал долгими, мучительными днями и ночами в июне — невозможным.
И все же остаться меня заставили другие вещи, в которых я даже не начал еще разбираться — разрозненные впечатления, связанные грубой бечевой интуиции. Хэлли Стэнсфилд. Брэдли Истербрук и его слова в начале лета: мы торгуем радостью. Шелест океана по ночам. Прибрежный бриз, поющий в гигантских спицах «Каролинского колеса». Прохладные тоннели под парком. «Язык» — секретное наречие, которое новички позабудут еще до Рождества (а вот я забывать его не хотел, слишком уж оно было ярким). И я чувствовал, что Джойленд дал мне еще не все. Понятия не имел, что еще меня ждет… но был уверен, что это еще не все.
Но в первую очередь — и это странно, пусть я проверял и перепроверял собственные воспоминания, чтобы удостовериться — я остался из-за того, что Линду Грей увидел именно наш Томас неверующий. Это событие изменило его — несильно, но бесповоротно. Не думаю, что Том хотел меняться, его вполне устраивало тогдашнее положение вещей… а вот я хотел.
Я тоже хотел ее увидеть.
Во второй половине августа некоторые старожилы — среди них Папаша Аллен и Дотти Лассен — посоветовали мне молиться о том, чтобы выходные на День труда выдались дождливыми. Дождь не пошел, и к середине субботы я понял, что они имели в виду: кролики ринулись в последнее наступление и заполнили Джойленд по самые жабры. Положение усугублялось еще и тем, что половина летних работников-студентов уже разъехались к тому времени по университетам и колледжам. Те же, кто остались, вкалывали как собаки.
Кое-кто вкалывал не как собака, а в качестве собаки, единственной и неповторимой. Большую часть тех выходных я смотрел на мир через сетчатые глаза Гови, Пса-Симпатяги. В воскресенье я носил эти чертовы меха с дюжину раз. После моего предпоследнего выступления я спустился на Бульвар под Джойленд-авеню. Преодолев три четверти пути до свалки, я почувствовал, как мир вокруг меня начинает уплывать в серую пустоту. Прямо-таки призрачную, успел подумать я.
Ехал я на одном из электрокаров, сдернув мех до самой талии и подставив потную грудь холодному воздуху. Когда я понял, что вот-вот свалюсь в обморок, у меня хватило смекалки подъехать к стене и снять ногу с резиновой кнопки-акселератора. Толстяк Уолли Шмидт, который заведовал шалманом «Угадай-свой-вес», в то время отдыхал на свалке. Он и увидел, как я плюхнулся на руль криво припаркованного кара. Взяв кувшин ледяной воды из холодильника, он подковылял ко мне и приподнял пухлой рукой мне подбородок.
— Эй, салага, у тебя есть другой костюм, или тебе по размеру подошел только этот?
— Есещеодин, — промямлил я пьяным голосом. — В косьмерной. Большой.
— Вот и хорошо, — сказал Уолли и выплеснул кувшин мне на голову. Мой удивленный крик разнесся эхом по всему Бульвару, и к нам ринулось сразу несколько человек.
— Какого хера, Толстяк?
Тот оскалился.
— Вставляет, а? Еще как! У нас тут День труда, салага, поэтому надо трудиться, а не спать. Благодари всех святых, что сегодня снаружи не сто десять градусов. [16]
Если бы было сто десять, то я бы вам не рассказывал эту историю: я бы просто загнулся от перегрева мозга во время очередного танца Гови на сцене деревни «Туда-Сюда». Но День труда в том году выдался облачный, а иногда даже дул морской ветерок. В общем, как-то я его пережил.
В понедельник, около четырех часов, когда я забирался в меха для своего последнего летнего выступления, в костюмерную зашел Том Кеннеди. Ни пёсболки, ни стоптанных кроссовок на нем уже не было: вместо них он надел хорошо отглаженные брюки (и где он только их держал), аккуратно заправленную в них рубашку Лиги плюща и кожаные туфли. Розовощекий сукин сын даже успел подстричься. Выглядел он теперь как энергичный студент с задатками бизнесмена. Вы бы ни за что не догадались, что всего двумя днями раньше Том носил грязнющие джинсы, из которых торчал как минимум дюйм его голой задницы, когда он забирался с ведром масла под «Застежку», а ударившись в очередной раз головой о какую-нибудь планку, крыл почем зря Папашу Аллена, нашего бесстрашного лидера.
— Уже сваливаешь? — спросил я.
— Так точно, дружище. Завтра в восемь сажусь на поезд до Филадельфии. Неделю побуду дома, а потом продолжу грызть гранит науки.
— Молодец.
— Эрин надо еще кое-что закончить, а вечером мы с ней встретимся в Вилмингтоне. На ночь я заказал нам номер в симпатичной гостинице.
Меня кольнула ревность.
— Звучит неплохо.
— Она — сокровище, — сказал Том.
— Знаю.
— И ты тоже, Дев. Будем на связи. Обычно люди говорят это не всерьез, но только не я. Будем на связи. — Он протянул руку.
Я ее пожал.
— Будем, а как же. Ты славный парень, Том, а Эрин — просто золото. Береги ее.
— Не боись. — Он улыбнулся. — На весенний семестр Эрин переходит ко мне в универ. Она у меня уже выучила кричалку Алых Рыцарей. «Вперед, Алые, Алые, Вперед…»
— Замысловато, однако.
Он погрозил мне пальцем.
— В нашем мире, деточка, сарказм тебя ни к чему не приведет. Если, конечно, ты не нацелился на работу в «Мэде». [17]