Добывайки

Под слегка улыбнулся.
— Смысла-то в этом не было, — сказал он.
— Пусть, а все ж таки кто, кроме тебя, отважился бы на это?
— Я был тогда моложе, — вздохнул Под и повернулся к Арриэтте. — Мы не ломаем ничего и не бьем, дочка, так не делается. Это уже не будет называться «добывать».
— Тогда мы были богатые, — сказала Хомили. —Ах, какие у нас во­дились красивые вещи! Ты еще крошкой была, Арриэтта, ты не помнишь. У нас был ореховый гарнитур из кукольного домика, и набор рюмок из зе­леного стекла, и музыкальная табакерка. К нам приходили родственники, и мы устраивали балы. Помнишь, Под? И не только родственники. У нас бывали даже Клавесины. Все бывали, кроме этих Надкаминных из каби­нета. Мы танцевали тогда до упаду, а молодежь чуть не до утра сидела у решетки. Наша табакерка играла три песенки: «Клементина», «Боже, спаси королеву» и «Почтовый галоп». Все нам завидовали тогда, даже Надкаминные.
— А кто это такие? — спросила Арриэтта.
— Неужели я тебе не рассказывала о них? — воскликнула Хомили. — Об этих чванливых господах, что жили высоко на стене за резной обшив­кой над каминной доской в кабинете? Ну и публика это была. Мужчины без конца курили, потому что там всегда стояли открытые табакерки. Они вечно старались забраться повыше по резьбе, а потом соскользнуть вниз и вообще всячески выставлялись. А женщины их тоже воображали о себе невесть что и без конца любовались собой в зеркале над камином. Они ни­когда никого к себе не приглашали, да я бы и сама не пошла. У меня от высоты голова кружится, а твоему отцу не нравились их повадки. Он ни­когда не позволял себе прикладываться к рюмочке, а там, в кабинете, не только табак стоял открыто, но и графины с виски, и говорили, что Надкаминные сосали виски через перышки для чистки трубок, которые всегда лежали на каминной полке. Не знаю, может, это и не так, но говорили, что Надкаминные устраивали вечеринки каждую среду, после того как управ­ляющий заходил туда по делам. Говорили, они валялись пьяные на зеленом сукне, которым был обтянут стол, среди жестяных коробок и бухгалтер­ских книг…
— Полно тебе, Хомили, — запротестовал Под; он терпеть не мог спле­тен. — Я их такими не видел.
— Но согласись, что они на это способны, Под. Ты сам сказал, когда я вышла за тебя замуж, чтобы я не ходила к ним в гости.
— Потому что они жили так высоко, — сказал Под, — только поэтому.
— А лентяи они были! Уж этого ты не станешь отрицать? Никакого домашнего хозяйства они не вели. Грелись у камина и ели только завтрак, ведь ничего другого в кабинет не подают.
— Что с ними случилось? — спросила Арриэтта.
— Ну, когда Хозяин умер, а Она слегла в постель, кабинет никому больше не был нужен. Пришлось им уйти. А что еще им оставалось делать? Ни еды, ни огня. Там ужасно холодно зимой, когда не топят камин.
— А Клавесины? — спросила Арриэтта. Хомили задумалась.
— Ну, они были другими. Я не говорю, что они не важничали, как и Надкаминные, потому что они тоже много понимали о себе. Твоя тетя
Люпи, которая вышла за дядю Хендрири. была Клавесин по первому му­жу, а уж кому и знать, как не нам, как она задирала нос.
— Право, Хомили… — начал Под.
— И без всяких к тому оснований. Ведь она была просто Захомутницей, перед тем как вышла за Клавесина.
— Разве она вышла не за дядю Хендрири? — спросила Арриэтта.
— Да, позднее. Она была вдова с двумя детьми, а он был вдовец с тре­мя. И не гляди на меня так, Под. Ты же не станешь отрицать, что она без конца пилила бедного Хендрири; считала, что унизила себя, выйдя замуж за одного из Курантов.
— Почему? — спросила Арриэтта.
— Потому что мы, Куранты, живем под полом, вот почему. Потому что мы не выговариваем слова, как школьный учитель, и не едим тар­тинок с анчоусами. Что с того, что мы живем под кухней! Это вовсе не зна­чит, что мы необразованные, вовсе нет. Куранты такая же старинная се­мья, как Клавесины. Запомни это хорошенько, Арриэтта, и пусть только кто-нибудь попробует сказать тебе, что это не так! Твой дедушка умел считать и писать цифры до… до скольких, Под?
— До пятидесяти семи, — сказал Под.
— Вот видишь! — сказала Хомили. — До пятидесяти семи! И твой отец тоже умеет считать, сама знаешь. Он умеет считать и записывать цифры до самого конца. Где у них конец, Под?
— Ровно на тысяче, — ответил Под.
— Вот видишь! — вновь воскликнула Хомили. — И азбуку знает, ведь это он тебя выучил буквам. И научился бы читать — правда, Под? — если бы ему не пришлось смолоду добывать. Твоему дяде Хендрири и твоему отцу пришлось подняться наверх и начать добывать, когда им было всего по тринадцать лет. Как тебе сейчас, Арриэтта. Только подумай!
— Мне тоже хотелось бы… — начала Арриэтта.
— Поэтому у него не было таких хороших условий, как у тебя, — продолжала, не переводя дыхания Хомили, — и только потому, что Клавесины жили в гостиной… они переехали туда в тысяча восемьсот тридцать седь­мом году, в дыру за деревянной панелью в том месте, где раньше стоял клавесин, если он вообще там стоял, в чем лично я сомневаюсь… а на самом деле их фамилия была Утюг или что-то в этом роде, и они изменили ее на Клавесин и…
— А что они ели? — спросила Арриэтта. — Там, в гостиной?
— Сладости к чаю, — ответила Хомили. — Одни сладости к чаю. Не­чего удивляться, что дети у них были такие болезненные. Конечно, в прежние времена было лучше… к чаю подавали сдобные булочки, и ле­пешки, и сладкий пирог, и варенье, и джем. А один старый Клавесин да­же помнил, как по вечерам там пили молочный пунш! Но им, бедолагам, приходилось добывать все в такой спешке! В сырые дни, когда человеки сидели чуть не весь день в гостиной, чай приносили и уносили, а Клаве­сины и близко к столу подойти не могли… а в теплые дни чай подавали в саду. Люпи рассказывала мне, что порой день за днем они питались од­ними черствыми крошками да пили воду из цветочных ваз. Так что не надо так уж на них нападать, немножко поважничать да разговаривать, как гос­пода, было для них единственным утешением. Ты слышала, как говорит тетя Люпи?
— Да… Нет… Не помню.
— О, тебе нужно было слышать, как она произносит слово «паркет», — это дощечки, из которых сделан пол в гостиной, «Паркэт… парр-кэт», — говорила она. Ох и умора же была! Если подумать, твоя тетя Люпи во­ображала о себе больше всех остальных…
— Арриэтта дрожит от холода, — сказал Под. — Мы не для того под­няли девочку с постели, чтобы говорить про тетю Люпи.
— Верно, верно, — виновато промолвила Хомили. — Тебе следовало меня остановить. Ну-ка, мой ягненочек, закутайся получше в одеяло, а я налью тебе чашку вкусного горячего бульона!
— И все же, — сказал Под, в то время как Хомили наливала бульон, — и для того тоже.
— Что — тоже? — спросила Хомили.
— Подняли ее, чтобы поговорить о тете Люпи тоже. О тете Люпи, дяде Хендрири и… — он приостановился, — Эглтине.
— Пусть сначала выпьет бульон.
— Никто не мешает ей пить, — сказал Под.