Пусть танцуют белые медведи

— Извини, что схватил тебя за грудь, — сказал я, когда она направилась к двери.
Она передернула плечами.
Но ничего не ответила. Ушла в кухню и закрыла за собой дверь.
И мы остались вдвоем — папа и я. Он оглядывал просторную гостиную. Видно было, что ему здесь не по себе.
— Ладно, пошли, — сказал я. — Я только свитер возьму.
Поднимаясь по лестнице, я чувствовал, что ноги у меня какие-то странные. Я достал свитер, который получил в подарок от бабушки на Рождество, и надел его. Брюки были закапаны кровью, но мне было наплевать. И плевать, что очки упали, когда мне залепили книгой по башке. Так даже лучше.
Прежде чем спуститься вниз, я сунул в карман губную гармошку.
— Может, выпьем вместе чайку? — предложил Торстенсон. — У нас есть о чем поговорить.
Он промыл мне нос спиртом. Это было все равно что сунуть нос в крапиву.
— Да не надо, — пробормотал я. — Мы лучше поедем.
Торстенсон не стал нас уговаривать. Он и сам понимал, что это не больно удачная идея.
Здорово было снова оказаться в отцовской машине.
Солнце еще больше припекало. На улицах было грязно. Мы ехали по Энскедевэген, мимо кондитерской, школы и домов, которые мне были знакомы с самого детства.
Я закрыл глаза и прислушивался к шуму мотора и свисту зимних шин. Мне наплевать было, куда мы едем. Лишь бы мчаться куда-то, как мы уже делали столько раз, и чтобы все постепенно становилось по-прежнему.
Я опустил голову на папино плечо. Он ничего не сказал. Это и лучше. У Торстенсона была вечная говорильня, так что ничего уже нельзя было услышать.
Я попробовал, не открывая глаз, догадаться, куда мы едем.
Теперь мы были у Энскеде-Горда, вот проехали скотобойню и серые бетонные стены Ледового стадиона с прожекторами, похожими на огромные фотовспышки. Мы въехали на мост. Если посмотреть налево, то вдалеке видны мельница и бассейн Эриксдаль, туда мы летом ходили плавать с мамой, когда у нее были выходные. Потом нас поглотил туннель, где под потолком жужжали пропеллеры.
Когда я открыл глаза, то в свете желтых фонарей, проносившихся мимо, увидел в зеркальце заднего вида папино лицо.
Он почувствовал, что я смотрю на него, поднял глаза, и наши взгляды встретились.
— Ну у тебя и носик! — усмехнулся папа. — Теперь тебя не узнать.
— Зато так он похож на твой, — отшутился я.
Внутри было черным-черно.
Они летали среди деревьев, словно серые тени. Прижимались носами к стеклу и таращились на нас своими большими пустыми глазами. Я невольно вспомнил о Блэки Лоулесе.
Кто его покормит в мое отсутствие?
Я крепче сжал отцовскую руку. Мы бродили по Залу лунного света и глазели на ленивцев, маленьких обезьянок и крыс.
— Пойдем дальше? — спросил папа.
— Как скажешь.
Это отец придумал поехать в Скансен  [15]. Последний раз я был там совсем маленьким. Может, папе захотелось, чтобы я снова стал таким.
Он держал меня за руку, словно боялся, что я потеряюсь.
Мы вошли в зал, где были змеи и всякие страхолюдные ящерицы. Какая-то тетка с синими волосами указывала на потолок, дергала за рукав мужчину в охотничьей куртке. Там, над нашими головами, она разглядела ленивца.
— Видишь? — визгливым голосом спрашивала она. — Потешный, правда?
Отец стоял совсем рядом с ней.
— Он, поди, думает, что ты тоже потешная, — громко заметил он.
Тетка побледнела и, махнув нелепой сумочкой, отшатнулась к клетке со скорпионами. Она зыркнула на отца, словно тот был отпетый хулиган.
— Какая грубость! — прошипела она. — Какое нахальство!
— Вот именно, — согласился отец. — Думай, что говоришь, подружка.
Ему не нравилось, когда обижали ленивцев. Они ничем не хуже любой тетки.
А как он непохож на Торстенсона!
Для того природа просто поле битвы. Выживают сильнейшие! Все сводится именно к этому: побеждать и покорять других.
Тетка все еще возмущалась, когда мы ушли.
Мы гуляли долго-долго и не спешили возвращаться.
Я догадывался, куда мы направляемся. Но отец любил запутывать следы. Мы заворачивали к пингвинам, к слонам и козам и всю дорогу жевали попкорн. Даже на карусели прокатились. Если бы автодром работал, мы бы наверняка сделали несколько кругов.
— Ну, — наконец сказал папа, — не заглянуть ли нам к медведям?
— Ага, — согласился я.
На самом деле мы туда с самого начала нацелились.
Все было как в прежние времена. Белых медведей мы всегда приберегали на самый конец.
Но теперь их на месте не оказалось!
Скала стояла холодная и пустынная. Одинокий песец поглядывал на нас сочувственно. Мы опоздали на несколько лет!
— Черт побери! — пробормотал папа.
Он, наверное, решил, что я расстроился. На самом деле — ничуточки. Я даже радовался, что их больше нет.
Мама с папой считали, что я больше всего люблю белых медведей. Я вечно канючил и требовал, чтобы меня к ним отвели. Я приходил к ним с карманами, полными сахара, потому что мне было их очень жалко. Мне казалось, что другие звери не томятся так в неволе и не выглядят такими одиноким, как они. Особенно самый большой медведь. Он все ходил вокруг скалы, мотал головой и казался почти больным от горя и отчаянья. Я в нем души не чаял. Как-то раз я кинул ему свою любимую игрушку. Медведь поймал ее на лету. Но не разорвал, а прижал к своей грязно-желтой груди. И все, кто стоял у решетки, рассмеялись, потому что у него был такой забавный и трогательный вид.
Мне было жалко игрушки, и я проплакал всю обратную дорогу.
— Ничего, что их нет, — сказал я. — Им лучше там, где они сейчас.
Я понятия не имел, куда девали медведей. Но мне хотелось верить, что их отправили назад, на ледяные просторы Севера. Там они танцуют под полярным небом — так же, как когда-то танцевали мама с папой.
Странно было вернуться домой.
Папа почти ничего не изменил. В моей комнате все осталось по-прежнему. Старая жвачка так и валялась под столом. На стенах висели пожелтевшие портреты гонщиков, вырезанные из газет, а на полу лежал старый комикс про Супермена. Можно было подумать, что я лишь ненадолго отлучился к Пню и вот вернулся.
Мы сели на диван, казалось, время остановилось. Папа не заводил настенные часы, а цветы в горшках завяли без полива. Мы сыграли в «Воры и полицейские» и в «Пропавший бриллиант». Отец оба раза проиграл. Как всегда.
Он включил проигрыватель. Тот заиграл «Until it’s time for you to go»  [16], и папа стал подыгрывать.
Новенькая губная гармошка — мой подарок на Рождество — звучала и впрямь замечательно. Здорово было сидеть и слушать его игру, меж тем как за окном сгущались сумерки.
— Сыграй еще раз, — попросил я, когда умолк голос Элвиса.
— Хорошо, — согласился папа.
Он снова поставил пластинку и приложил гармошку к губам. Я пошарил в кармане. Когда песня дошла до середины, я достал папину старую гармошку. Я немного тренировался, пока жил у Торстенсона. Но все же не ожидал, что у меня так здорово получится. Я вступил точно в такт. Отец не сразу меня услышал. Но, услышав, молча опустил руки, предоставив мне продолжать одному. Я играл так, словно всю жизнь только этим и занимался, а отец любовался мной. У меня разгорелись уши, а голос Элвиса дрожал больше, чем обычно.
Когда я закончил, папа долго сидел молча.
— Это было неплохо, — проговорил он наконец.
— Ну уж, — улыбнулся я.
— Давай, еще разок попробуем вместе, — предложил папа.
Мы играли до самой темноты, пока губы не разболелись так, словно их натерли наждачной бумагой.
Мне было пора ложиться спать. Я лег на мамину кровать.
Отец снял с окна в спальне розовые занавески. Ему никогда не нравился их цвет. Они напоминали ему о свиньях. А их ему и днем хватало. Мы легли рядышком и стали смотреть в ночь. Воздух был полон слов, которые мы хотели бы сказать друг другу.