В большой семье

У Виктора Федоровича вошло в привычку, приходя домой, быстро спрашивать: «Ося дома?» Получалось одно слово: «осядома».
— Нету никакого Осядома, — сердито отвечала Оля.
И папа менялся в лице.
  
Папин отъезд
 
В один из жарких июльских дней папа вернулся из института среди дня.
Оля спросила:
— Ты что так рано? — И вместе с Димкой подбежала к папе.
Все в этот момент были дома — даже Оська, у которого в это время сидел приятель — Павлик Соколов.
Папа обнял детей. По тому, как он обнял их — крепко, обеими руками — и заглянул при этом в их лица, Оля все поняла.
— Нянечка! — позвал отец. И когда она вошла в комнату, сказал: — Я ухожу.
Авдотья ахнула:
— Голубчик мой, да неужто? — Но удивления на ее старческом лице не было.
Оля быстро взглянула на няню, на папу, опять на няню и спросила отца:
— Ты куда уходишь?
— На фронт, конечно, — спокойно сказал Павлик.
Папа засмеялся и кивнул головой.
— Здо-орово! — протянул Оська.
— А я уж вижу, — солидно проговорил Павлик.
Отец Павлика, рабочий-фрезеровщик, уехал на фронт ночью 23 июня. Поэтому Павлик чувствовал себя человеком бывалым.
Через полчаса папа ушел из дому. А вечером он появился снова уже в военной форме.
Пришел Викентьев. Толстый и грустный, он сидел в кресле, опустив плечи, и вздыхал:
— А я-то… Квашней им, видно, показался. Два раза просился. Нет! Сердцем, говорят, не вышел и годами перешел. А ведь мне бы самое дело фашистов бить.
По болезни сердца Матвея Ивановича не взяли в Народное ополчение.
— Ничего, Матвей, — весело сказал отец. — Ты и тут поработаешь. Дела всем хватит.
Папа был совсем не похож на себя. Он сбрил бороду и усики и сейчас, в военной форме, выглядел удивительно молодым. Он держался прямее, чем раньше, ходил тверже. И в первый раз после смерти жены он говорил таким бодрым, громким голосом.
— На тебя, Матвей, надеюсь, — проговорил отец. — Ведь у ребят больше близких нет.
Матвей Иванович глянул на друга из-под седеющих бровей и сказал:
— Всё понятно, — и, помолчав, добавил: — Будь спокоен. Мы тут с нянькой управимся.
— А ты, Ося, остаешься в доме за главного мужчину! — сказал Виктор Федорович, мягко улыбнувшись. — Об одном тебя прошу: не убегай! Слышишь? Не убегай на фронт. Двое теперь из нашей семьи там будут: твоя мать и я. А твое присутствие там вовсе не обязательно. Мы и за тебя повоюем. Лучше помогай няне.
— Не убегу, — покорно вздохнул Оська.
Отец больше дома не ночевал. Еще раза три он заходил днем, ненадолго. Один раз Оська к нему бегал куда-то в Народное ополчение.
Потом Виктор Федорович уехал на фронт.
* * *
Две незнакомые женщины стояли перед няней.
Она сидела на диване и обмахивалась фартуком.
— Да вы садитесь, пожалуйста, — повторила она, по крайней мере, в пятый раз.
Но женщины не садились, только одна из них сняла жакет и повесила его на спинку стула. Было жарко и душно. Измученные жарой, волнением и нерешительностью няни, женщины нервно ходили по комнате.
Это были жены сотрудников того института, где работал Виктор Федорович. Из Ленинграда эвакуировали детей. Женщины уговаривали няню отправить всех троих детей и ехать с ними самой.
Разговор этот происходил не в первый раз: звонили по телефону, приходили сотрудницы. Не зная, на что решиться, няня советовалась тогда с Матвеем Ивановичем.
— Конечно, надо детей увезти в тыл, — отвечал Викентьев.
— А я не поеду, — кричал Оська. — Я всё равно не поеду.
— А тебя, во-первых, и не спросят, — ворчала няня. — Раз мать тебя прислала, значит, ты наш. Молчи, без тебя тошно!
Наконец, няня согласилась ехать. Вздыхая, она вышила красными нитками фамилии на детском белье, кое-что сложила…
И опять на нее нашло сомнение. Может быть, и война скоро кончится. А в пути дети могут заболеть.
Няня до сих пор не отвезла на сборный пункт вещи. Поэтому и пришли эти две женщины. Перебивая друг друга, они говорили няне:
— Так нельзя! Кроме вас, все давно сдали вещи. Послезавтра эшелон уходит.
— Ну, куда ехать? В даль какую-то, — вздыхала няня. — Еще по дороге Оська куда-нибудь денется. А здесь уж на своем месте. — Она морщилась от оглушительной стрельбы зениток.
— Вот видите, что делается, — говорили женщины. — А вы детей увезти не хотите.
— А мы стрельбы и не боимся, — сухо отвечала няня. — Надоело только.
Все-таки она обещала завтра привезти вещи.
А ночью Димка заболел ветрянкой. Брать его в детский эшелон было нельзя. А о том, чтобы Олю и Оську отправить одних, няня не хотела и слышать.
  
Новый знакомый
 
Четыре красноармейца несли по проспекту огромный серо-голубой газгольдер. Они крепко вцепились в него, чтобы не улетел.
А поднятые в воздух аэростаты серебряными рыбками поблескивали в лазурной высоте над городом, они несли сторожевую вахту. Необыкновенное открывалось на каждом шагу глазам Оськи.
Провезли большую пушку. Бесконечным строем шли военные. И на тротуарах тоже было очень много военных.
Памятник на площадке, напротив здания больницы был заложен землей, тщательно утрамбованной и кое-где прикрытой сверху дерном. «Конечно, это статуя какого-нибудь ученого, какого-нибудь знаменитого врача. Но какого?» — думал Оська.
Изучай-ка тут город! Только на парикмахерских, булочных и галантерейных магазинах прочтешь вывески. А ни на одних заводских воротах нет надписи. Даже с учреждений сняты доски с названиями.
Спрашивать дорогу было бесполезно. Какая-нибудь старушонка с кошелкой, которая до войны полчаса объясняла бы, как найти нужную улицу, и та теперь уклончиво роняла, пожевав губами: «Не знаю».
Но неизвестность делала оськины скитания еще увлекательнее. Его как бы окружали тайны.
Город, с его широкими проспектами, высокими стройными зданиями, садами и скверами, был огромен и прекрасен.
Оська переходил на другую сторону проспекта, когда пронзительно завыла сирена. Что-то резко хлопнуло. Еще и еще раз. Это стреляли зенитки. Дежурный у ворот загнал Оську в подъезд. Там уже стояли люди. Оська не успел оглядеться, как страшный грохот словно разорвал ему уши и тягостно отозвался в груди.
— Бросил неподалеку, — сдержанно заметил кто-то за оськиной спиной.
После грохота тишина казалась удивительно глубокой. Все молча ждали.
Прозвучал отбой. Оська выскочил первым и понесся за потоком людей.
— Там, там сбросили!
У Оськи стало как-то сухо во рту и в горле. Он заметил бесформенные груды кирпича и щебня. Удушливым облаком стояла в воздухе известковая пыль, смешанная с дымом. Где-то горело. Черные клубы дыма медленно и тяжело ползли из-за развалин. Оську толкали, почти сбивали с ног, но он упорно продирался вперед. Красная пожарная машина стояла передними колесами на тротуаре, задними — на мостовой. Пожарные тянули длинный шланг.
Бомба разрушила только фасад и угол здания. Часть дома осталась нетронутой.
С изумлением Оська увидел в третьем этаже комнату. Открытая с одной стороны, точно на сцене театра, комната висела в воздухе. На полу стояла кровать, держась на трех ножках, — четвертая повисла над провалом. На подушке, покрытой кружевной накидкой, лежал белый фланелевый заяц с розовыми ушами. Такой заяц был у Димки.
— Вон как срезала проклятая! — сказал кто-то позади Оськи.
Бледные лица людей, дымящиеся развалины — всё показалось Оське не только страшным, но и странным, точно всё происходившее приснилось ему очень отчетливо.
— Ты из этого дома? — раздался над оськиным ухом слабенький голос.
Оська обернулся. Перед ним стоял худенький белокурый мальчик лет девяти на вид, весь в известковой пыли, приставшей к одежде. Мальчик прижимал к груди измятую птичью клетку и ярко раскрашенный, но потускневший от пыли волчок.
Оська с удивлением посмотрел на волчок.