Студенты

- Никогда. 
- Очень и очень милая книга. Хочешь, почитаем вслух. 
- Ерунда ведь. 
- Никогда. Очень тонкая штука и знание большого света... Хочешь? Попробуем. 
И Шацкий, улегшись на другой диван, взял "Рокамболя" и начал читать. Пробило час, два, три, четыре, пять, пока, наконец, приятели оторвались от чтения. 
- Такая чушь, - сказал, потягиваясь, Карташев, - а не оторвешься. 
- А-га! Я тебе говорил. Теперь отправимся к Мильбрету и после обеда опять за чтение. 
- Отлично. 
По возвращении с обеда приятели опять расположились на диванах и продолжали чтение. Когда в коридоре пробило восемь часов, Шацкий отложил книгу и сказал: 
- Ну, а теперь, Артур, пора в театр. 
Карташев нерешительно встал, нерешительно оделся вслед за Шацким и только на лестнице сделал слабую попытку воспротивиться: 
- Что ж это - каждый день? 
- Мой друг, что за счеты между порядочными людьми. 
И, покатившись от смеха, Шацкий схватил за руку смеявшегося Карташева и весело потащил его за собой по лестнице. 
- Надо хоть pince-nez купить, - сказал Карташев, - а то плохо видно. 
- А-а... это необходимо! 
- А ты? 
- Я хорошо вижу, мой друг. 
Раздевавший их у Берга солдат назвал Карташева, как и Шацкого: "Ваше сиятельство". 
- Ты отчего же угадал, что он тоже граф? - спросил Шацкий. 
- Помилуйте, ваше сиятельство, сразу видно, - ответил солдат. 
И, рассмеявшись, друзья отправились в буфет. Карташев на ходу вытер свое pince-nez и, надев его на нос, почувствовал себя очень хорошо и устойчиво. Ему показалось даже, что у него явилось такое же выражение, как у того студента с белокурыми волосами. Теперь и он мог бы так же свободно и спокойно идти куда угодно. Он не мог отказать себе в удовольствии проверить свои ощущения и, направясь в ту сторону буфета, где стояло зеркало, окинул себя внимательным взглядом. 
- Хорош, хорош, - проговорил Шацкий, - красавец... по мнению коров, добавил он вдруг. 
- Надеюсь, ты не завидуешь? - спросил Карташев, смутившись и не найдясь, что сказать. 
- Мой друг... преимущество глупости в том, что ей никогда не завидуют. 
Карташев обиделся. 
- В чем же проявляется моя глупость? 
- Человек, который не проявляет ума, тем самым проявляет свою глупость. 
- Ну, а ты чем проявляешь свой ум? 
- Тем, что переношу терпеливо глупость. 
- Свою? 
- Все равно, мой друг, не будем говорить о таких пустяках. 
- Не я начал, ты... 
- Еще бы... Начинают всегда старшие, а младшие им подражают. 
- Ну, уж тебе я не подражаю. 
- Мы, может быть, оставим этот разговор и пойдем в партер? 
- Как хочешь. 
- Так мил и великодушен... comme une vache espagnole...* 
______________ 
* как испанская корова... (франц.) 
- А ты остришь, как и подобает такому шуту, как ты. 
- Ты сегодня в ударе. 
- А ты нет. 
- При этом мы оба, конечно, правы, потому что оба врем. 
- Ах, как смешно, - пожалуйста, пощекочи меня. 
- Мой друг, стыдно... 
- С тобой мне ничего не стыдно, - покраснел Карташев. 
Шацкий сделал пренебрежительную гримасу. 
- Ты груб, как солдатское сукно. 
- Я тебя серьезно прошу, - вспыхнул и запальчиво заговорил Карташев, прекратить этот дурацкий разговор, иначе я сейчас же уеду и навсегда прекращу с тобой всякое знакомство. 
- Обиделся наконец, - фыркнул Шацкий. 
- Пристал, как оса. 
- Ну, бог с тобой, - мир... 
Карташев нехотя протянул свою руку. 
- Ну, Артюша, миленький... А хочешь, я тебя познакомлю с итальяночкой?! Ну, слава богу, прояснился... Нет, серьезно, если хочешь, скажи слово - и она твоя. Я повезу вас в свой загородный дом, устрою вас там, и мы с Nicolas станем вас посещать... 
Приятели вместе с публикой вошли в длинную, на сарай похожую залу театра и уселись в первых рядах. Взвилась занавесь, заиграл оркестр из пятнадцати плохих музыкантов, раздался звонок, и, как в цирке, одна за другой, один за другим выскакивали на авансцену и актрисы и актеры. Они пели шансонетки с сальным содержанием, танцевали канкан и говорили разные пошлости. Все это смягчалось французским языком, красивыми личиками актрис, их декольтированными руками и плечами и какой-то патриархальной простотой. Одна поет, а другая, очередная, стоит сбоку и что-то телеграфирует кому-то в ложу. Собьется с такта поющая, добродушно рассмеется сама, добродушно рассмеется публика, дирижер рассмеется, и начинают сначала! 
- Твоя, - сказал Шацкий громко, когда итальянка подошла к рампе. 
- Тише, - ответил Карташев, вспыхнув до ушей. 
Взгляд итальянки упал на Карташева, и легкая приветливая улыбка скользнула по ее губам. 
- Видел! - вскрикнул Шацкий. 
- Тише, нас выведут... 
Карташев замер от восторга. 
В антракте Шацкий спросил: 
- Кстати, знаешь, что ей сорок лет? 
- Ты врешь, но если бы ей было и шестьдесят, я симпатизировал бы ей еще больше... 
- Это легко сделать: подожди двадцать лет. 
- Она вовсе не потому мне нравится, что она молода, красива и поет у Берга на подмостках. Напротив - это отталкивает, и мне ее еще больше жаль, потому что я уверен, что нужда заставляет ее... Разве пойдет кто-нибудь охотно на такую унизительную роль? Нужда их всех заставляет, но ее жаль больше других, потому что она милое, прелестное создание, ее мягкая, ласковая доброта так и говорит в ее глазах, так и просит, чтоб целовать, целовать их... 
- О-го!.. одним словом, ты, как все влюбленные, потерял сразу и совершенно голову и с удовольствием взял бы итальянку себе в горничные. 
- Дурак ты, и больше ничего! это богиня... я молился бы на нее на коленях. 
- Ну, а что бы ты сказал, если бы увидал свою богиню на коленях гусара? 
- Этого не может быть, не было и никогда не будет. 
- Никогда? 
- Ну, что ты спрашиваешь таким тоном, точно знаешь что? Все равно я тебе не поверю и только буду очень невысокого мнения о твоей собственной порядочности. 
- Нет, я и не желаю сказать ничего. Я ее не видел, но из этого еще ничего не следует. С этого момента я буду следить за ней a la Рокамболь... Постой, вот отличный способ убедиться... Останемся до конца спектакля и выследим, с кем она поедет. 
- Согласен. 
- И пари: кто проиграет, угощает ужином. Я говорю, что она поедет не одна.