Парфетки и мовешки

Девочки еще ворчали и перебранивались, другие их успокаивали, но все разом притихли, когда в дверях показалась приземистая фигура m-lle Струковой и тут же раздался ее грубый, почти мужской голос. Она быстро оглядывала воспитанниц: у одной оправляла пелерину, другой делала замечание за испачканные чернилами рукавчики, третьей указывала на выбившуюся прядь волос…
Ее резкие окрики раздавались то здесь, то там. Но вдруг она затихла и в глубоком изумлении уставилась на лицо новенькой, крепко спавшей после ночного переполоха.
В первую минуту Струкова не поверила собственным глазам. Да и трудно ей было поверить, чтобы кто-то осмелился спать до самого второго звонка, когда в восемь часов воспитанницы спускались в Зеленый зал на молитву.
Она даже не могла понять, почудилось ли ей или действительно перед ней спала девочка с незнакомым ей задорным лицом.
— Что это? — в удивлении указала она на новенькую вертевшейся около нее Исаевой.
— А это, m-lle, наша новенькая, Грибулька, то есть Грибунова, — доложила Зина.
— Как ты сказала?… Новенькая?… Да откуда же она взялась?… И чего же это она до сих пор валяется?… — уже выходя из себя, воскликнула старуха и с силой дернула одеяло Грибуновой.
Но девочка только сердито проворчала что-то, чего опять никто не смог понять.
— Чего же вы-то смотрели? — напустилась Стружка на своих учениц. — Неужели не могли ее добудиться?
— Да мы, m-lle, ее будили, да что же нам делать, когда она просыпаться не хочет, отбивается, да еще и сердится!.. — оправдывались седьмушки.
Струкова сердито трясла и дергала одеяло и, как бы в подтверждение слов воспитанниц, Грибунова стала неистово отбиваться руками и ногами, но при этом не открывала глаз.
— Ах ты, дрянная девчонка! — гневно воскликнула Стружка и с силой сорвала с нее одеяло.
Но это только еще больше рассердило новенькую, вдруг ощутившую холод. Она быстро уселась на кровати и, протирая заспанные глазки, бойко наградила окружающих отнюдь не лестными французскими эпитетами.
— Что за наваждение? — удивленно спросила Струкова. — Понять не могу, что такое? И по-каковски это она лопочет?
— Да она у нас, m-lle, вроде как француженка, — объяснила Исайка.
Эти слова уже поняла наконец проснувшаяся и успевшая прийти в себя Грибунова. Широко открытыми глазами смотрела она на Струкову, сразу внушившую ей своим суровым видом глубокий страх и уважение.
— Ты чего это буянишь-то, а? — сердито обратилась к ней старуха.
— О, не сердитесь, право, я не знала, что это вы меня будили! А эти девочки не давали мне спать, они уже с час нарочно дергали с меня одеяло.
— Тебе, матушка моя, давно пора быть одетой, а ты до сих пор в кровати валяешься. Чтобы я никогда больше таких фокусов не видела… — строго сказала Стружка.
— Простите, я, право, никогда, никогда больше не просплю, — ответила Грибулька по-французски.
— Ну ладно, ладно, а теперь одевайся скорей, а то, верно, ждут нас на молитву, сейчас звонок будет. Ты, — обратилась она к Исайке, — помоги новенькой одеться и сейчас же спускайтесь в столовую чай пить, а то и туда опоздаете, — озабоченно добавила она.
Новенькая поразила ее прекрасным французским языком и вежливостью обращения.
«Из хорошей семьи, сразу видать, что воспитанный ребенок», — подумала она и тут же причислила Грибунову к разряду «овец».
Как утром, так и вечером институткам давали чай с молоком и порционной булкой. Слабенькие получали горячее молоко, а «богатые» пили «собственное» какао, которое приготовляла сама экономка, добродушная толстая старушка.
Бабушка Грибуновой, успевшая справиться относительно институтских порядков, выхлопотала для внучки разрешение пить свое какао и снабдила экономку увесистой банкой.
Седьмушки были немало удивлены, когда к новенькой, едва усевшейся за стол, торопливо подошла экономка и собственноручно поставила перед ней дымящуюся чашку.
Экономка успела на ходу перекинуться со Стружкой объяснением, и потому старуха даже глазом не повела в сторону новенькой; зато ее одноклассницы были сильно заинтересованы и с любопытством поглядывали на Грибунову, быстро крошившую булку в свою чашку.
— Эх, верно, вкусно-то как, — облизываясь, пробормотала Исайка, напротив которой за столом сидела новенькая. «Как бы заполучить от нее чуток», — тут же подумала она.
— Душка, дай чуточку попробовать, — ласково обратилась она к новенькой.
Но новенькая отрицательно покачала головой, набивая рот темной от какао булкой.
— Ну один-единственный разок дай обмакнуть хоть маленький кусочек в твою чашку, — не унималась Исайка.
— До чего же ты мне надоела! Ну ладно, обмакни, только больше не приставай ко мне.
И не успела она договорить, как в ее чашку опустился порядочный кусок мякиша, который быстро, как губка, впитал в себя чуть не половину какао.
— Ай, — вскрикнула Грибунова. — Ты ведь почти ничего мне не оставила! — и она торопливо принялась доедать свою порцию.
Но аппетит Исайки разыгрался, и она стала соображать, как бы еще разок попасть в чашку новенькой.
— Грибунова! — взмахнув руками, воскликнула она. — Тебе Струкова знаки делает, подойди скорее.
Новенькая поспешила к синявке, но та с удивлением выслушала ее и отправила на место.
— Ты ошиблась, она и не думала меня звать, — обратилась Грибунова к Исайке.
Но та, не поднимая глаз, поспешно что-то жевала.
Грибунова спокойно уселась и протянула руку за чашкой, но та оказалась пустой — ни капли не осталось, даже на донышке.
— Обжора, противная обжора! — со слезами воскликнула девочка. — Ты обманула меня, а я ведь тебе только что дала…
Вокруг заволновались девочки, не сразу сообразившие, в чем дело.
— У-у, жадина!
— Обжора, обманщица! — слышалось со всех сторон.
— Не обжора, а просто воришка, — громко и твердо сказала Савченко.
Седьмушки замерли в ожидании ужасной ссоры, которая сейчас вспыхнет между двумя врагами. Но, к общему удивлению, Исайка сделала вид, что не слышала обидного восклицания Гани; только заалевшие щеки и даже уши выдавали охвативший ее гнев.
Она сдержалась от ответа, но ее ненависть к «казачке» и мечта о жестокой мести стали еще сильнее.
  
Глава IX
 
Месть Исаевой. — Щука
 
В пюпитре Савченко царил образцовый порядок, к которому ее с детства приучила Викентьевна.
Каж дая к ниж ка, ка ж да я тетрадка зна ли свое место, а в заднем уголке стола помещался портрет ее отца, составлявший единственное украшение пюпитра. Оторванная от семьи девочка чтила этот портрет как величайшее сокровище — Ганя горячо любила своего дорогого папочку.
Дома, когда, бывало, отец оставался с ней, девочка ласкалась к нему, называла самыми нежными именами, какие только приходили ей на ум, целовала его лицо, руки, голову и принимала от него такие же ласки. Вдали от отца Ганя всю свою любовь перенесла на его портрет; она подолгу заглядывалась на него и осыпала поцелуями. В такие минуты девочке казалось, что глаза на портрете оживали и так же нежно смотрели на нее.
От наблюдений Исайки не ускользнуло, что Савченко почти всегда, открывая пюпитр, смотрит на карточку. И жажда мести навела ее на жестокую мысль лишить Ганю самого дорогого, что было у нее в институте.
«Поплачешь ты у меня, противная девчонка!» — мысленно грозила она, обдумывая, как бы незаметно привести в исполнение свой коварный замысел.
Как-то раз, во время большой рекреации  [20], когда весь институт находился в нижних залах, Исайка осторожно пробралась наверх и, чутко прислушиваясь, остановилась перед дверью, ведущей в длинный классный коридор. На время рекреации эту дверь обычно запирали на ключ.
«Заперта или нет?» — дрожащей рукой она нажала медную ручку, и та легко поддалась; похоже, случай помогает ей… Девочка бросилась через коридор. Вот и класс… В волнении откинула она крышку пюпитра Савченко и схватила карточку: глаза капитана в упор смотрели на нее, а в его сдвинутых бровях ей вдруг почудилась угроза.