Парфетки и мовешки

Рука девочки дрогнула, готовая опуститься и поставить на место чужую святыню, но злой внутренний голос, казалось, насмешливо шепнул ей: «Не бойся, твое суеверие вздорно. Не упусти счастливый миг и смело отомсти заклятому врагу!»
И, повинуясь ему, Исайка быстро спрятала карточку в широкий институтский карман и со всех ног бросилась назад.
Никто не заметил ее отсутствия и не подозревал о совершенном ею поступке. Казалось, тревожиться было нечего. А между тем на душе Зины Исаевой было смутно и тяжело. То и дело нащупывала она портрет в кармане, и не раз чудилось ей, что он тяжелый-тяжелый и своим весом беспрестанно напоминает ей о себе. Как-то раз ей показалось, что карточки нет. В ужасе шарила она в кармане дрожащей рукой, а мысли вихрем проносились в испуганном мозгу. В такие минуты ей мерещилось, что ее обличат в бесчестном поступке и Стружка будет стыдить ее перед всем классом; девочки с негодованием отвернутся от нее, а кличка «воришка», брошенная противной «казачкой», укрепится за ней навсегда. А что, может быть, легче «потерять» карточку? Ей так легко выпасть из кармана вместе с вынутым платком. Все эти мысли не на шутку тревожили Исайку, то и дело в испуге хватавшуюся за карман.
«Здесь, слава Богу, — утешала она себя, но желание как можно скорее освободиться от карточки росло в ней с каждой минутой. — Разорву его на мелкие кусочки и выброшу в умывалке, сейчас там нет никого, никто и не увидит».
Девочка бросилась на верхний этаж, но, пробегая через столовую, увидела топившуюся большую железную печь.
«А вот так будет еще проще!» — и она бросила карточку в огонь.
Огненные языки коснулись сокровища Гани; вспыхнуло яркое пламя и тут же угасло. Только черная кучка пепла свидетельствовала о гадком поступке завистливой и озлобленной души.
«Вот тебе! Ищи теперь свое сокровище! То-то будет потеха! Ха-ха-ха!» — радовалась Исайка, уверенная, что никто ничего не видел.
Но не успела она отойти от печи, как чей-то мягкий, ласковый голос окликнул ее:
— А что ты тут делаешь?
Зина испуганно шарахнулась в сторону, но перед ней уже стояла Женя Тишевская, и на ее спокойном, как всегда, ясном лице нельзя было прочесть, не проникла ли она в чужую тайну…
«Видела она или нет, как я сожгла портрет?» — тревожно мелькнуло в голове Исаевой, в то время как на вопрос Тишевской она ответила громко и уверенно:
— Холод у нас в институте ужасный, ну вот и хотела хоть руки погреть у огня. А ты подкралась и так меня испугала!..
— Ах, душка, прости! Я, ей-Богу, не подумала, что ты так занята своими мыслями и даже не услышишь моих шагов, — и едва заметная тонкая улыбка скользнула по Жениным губам.
За минуту до этого она успела заметить яркое пламя, озарившее лицо наклонившейся к печке Зины.
«Наверное, она что-то бросила в огонь. Но что? — по тому, как испугалась Исайка, Женя поняла, что здесь кроется нечто важное; но она сообразила также, что спрашивать об этом Исаеву бесполезно, все равно ни за что не скажет. — Лучше подождать и не подавать виду, а то еще можно нажить неприятностей: и без того она косится на меня, как на подругу Савченко», — подумала Женя.
— Да холодно, очень у нас холодно, — нарочно согласилась она с Исайкой, старавшейся обогнать ее, чтобы не вступать в разговор, — ее тоже мучил вопрос, успела ли Тишевская рассмотреть, что она бросила в огонь. Но и она не хотела задавать вопросы, чтобы не выдать себя.
«Если бы видела, то, наверное, сказала бы», — решила Исайка и на этом успокоилась.
Женя со свойственной ей осторожностью решила ничего не говорить Гане о своих наблюдениях.
«Может, все это мне только показалось, а Савченко способна Бог знает какую историю раздуть и меня в нее впутать», — думала Женя, которая больше всего боялась попасть в какую-нибудь неприятность и кого-то возбудить против себя.
Она ничего не сказала подруге, а та, не подозревая о беде, беззаботно бегала с одноклассницами, поражая их ловкостью и быстротой своих движений.
— Ну, Савченко, прямо неуловимая какая-то! Разве за нею угонишься? — часто говорили девочки, которых Ганя шутя оставляла далеко позади, и в то время как большинство из них с трудом переводили дух от усталости, звонкий жизнерадостный смех Гани разносился по залу.
Придя в класс, Ганя откинула крышку пюпитра, чтобы достать книги и приготовить все нужное к уроку. И тут ей в глаза невольно бросилось пустое место, обычно занятое портретом.
«Упал, верно», — подумала она, торопливо шаря по дну пюпитра. Карточки нигде не было.
«Странно, неужели же я его запихнула в книги?» — с тревогой спрашивала себя Ганя. Она уже намеревалась перетрясти все содержимое пюпитра, когда в дверях класса показалась Щука.
«Ах, противная, вечно явится точно со звонком! Нет чтобы дать нам минутку-другую свободно вздохнуть!» — сердито подумала Савченко. Она была ужасно расстроена и мечтала только об окончании урока, чтобы снова приняться за поиски.
Но урок, как нарочно, тянулся сегодня особенно медленно. Щука была сердита и раздражительна более обычного. То и дело своим скрипучим голосом она делала замечания ученицам.
— Не можешь ответить? — сердито говорила она Лидочке Арбатовой, уже минуты две молча стоявшей у доски. — Нечего сказать, хорошая ты ученица, не чета сестре.
— Савченко, подойди к доске и объясни задачу, — неожиданно вызвала она Ганю и застала ее врасплох. Занятая своими мыслями, девочка совершенно не замечала, что происходило вокруг.
Красная от волнения, она вышла к доске, исписанной какими-то цифрами, которые ровным счетом ничего ей не говорили.
— Ну? — строго прикрикнула Щука.
Ганя теребила край своего передника и мечтала провалиться сквозь землю.
— Что же, дождемся мы твоего ответа? — нервно подергиваясь, заговорила Щука; заметив волнение воспитанницы, она язвительно добавила:
— Сегодня ты не знаешь; завтра уже будет поздно, а послезавтра еще позже.
Это была любимая фраза Щуки, которую она не раз повторяла во время урока. Но Ганя была одной из лучших учениц у Щуки, и к ней эти слова были обращены впервые. Фраза показалась девочке очень обидной, хотя и заслуженной.
А Щука как нарочно не унималась, и ее упреки так и сыпались на Савченко:
— Не думала я, что ты будешь такой ненадежной ученицей, но теперь вижу, что ошиблась. Жаль, очень жаль! Ну что ж, придется тебе послушать, как отвечают другие, и повторять, как попугай.
Это было уже слишком жестоко. Глаза Гани засверкали:
«Жди, как же, стану я повторять!» — сердито подумала она.
А в это время у доски, против нее, очутилась Исайка. Ганя сердито смотрела на нее, не подозревая, что именно эта злая девочка была причиной ее сегодняшних неприятностей. А Исайка громким, уверенным голосом отвечала Щуке.
— Слава Богу, хоть ты меня утешила, — снисходительно кивнула ей Щука и добавила, обращаясь к Гане:
— Теперь ты повтори.
Но Савченко сердито молчала, исподлобья поглядывая то на Щуку, то на Исайку, кривлявшуюся за спиной учительницы и своими гримасами смешившую весь класс.
— Ты что же, и повторить не умеешь, да? — съязвила учительница.
Ганя, красная как рак, молча смотрела в глаза Щуке.
— Истукан! Мумия египетская, а не ребенок! — разозлившись, взвизгнула Щука. — Ступай на место!
И, нервно обмакнув перо в чернильницу, взмахнула им и рядом с единицей, вписанной в журнале против фамилии Савченко, поставила жирную кляксу.
— Ах, — громко прокатилось по классу. Кто-то не выдержал и фыркнул; это еще больше насмешило воспитанниц. Послышался сдавленный смех. И вдруг словно просвистело:
— Щука.
— Кто это сказал, сейчас же сознавайтесь! — побагровев, закричала Ершова.
В классе мгновенно наступила тишина.
— Встаньте, кто это сказал! — в бешенстве повторила учительница.
Но виновная не признавалась.
Щука обвела класс пытливым взглядом: ей хотелось отгадать, кто ее оскорбил. Перед нею сидели девочки — одни со страхом, другие с удивлением на лице. На глаза ей попалась Ганя: