Во что бы то ни стало

— Видела? — Ольга Веньяминовна криво усмехнулась. — Что ж, тем лучше. Да, да, и это последнее, что у нас осталось, что удалось сохранить! Кошмарная, нелепая ночь! Жить под постоянной угрозой… Слава богу, это оказался случайный гость.
— Почему вы сказали «жить под угрозой»?
— А, я тебе еще должна объяснять! Неужели Коля с его знаниями не заслужил минимально обеспеченной жизни? Разве мы когда-нибудь пользовались чужим? Не любили простой русский народ? И раньше, до революции, когда жили в своем имении, я делала столько добра! Меня звали крестить детей, я покупала подарки. Хотя что я говорю — простые люди, крестины. Эти слова устарели, вычеркнуты из лексикона. Остались одни разорвавшие цепи пролетарии, они до сих пор мстят. Отняли все, что принадлежало, разорили, лишили насиженного гнезда…
— Перестаньте! — Лене хотелось крикнуть, заставить ее молчать. — Это неправда! Перестаньте!
— А, ты-то что понимаешь! Да и не все ли тебе равно? Ступай, иди к себе, ступай! — жестко и властно повторила тетка, вскидывая к вискам холеные руки.
А Лена и правда многого не знала и не понимала.
Разве девочке ее возраста так просто разобраться во всем окружающем? Как могла Лена по-настоящему понимать, что в те годы еще далеко не все было улажено, что старое, отживающее цеплялось за блага жизни и отступало перед новым, сопротивляясь ему, с боем?
С тех пор как санитарный поезд привез их с Диной и Алешей в Москву и Лена попала в детдом, ее жизнь шла почти безмятежно. Трудное детство забылось быстро. Суровое, но прочное слово «детдомовка» оберегало Лену все проведенные в детдоме годы. О том же, что происходит в большой жизни, она представляла себе не так уж ясно. Гораздо значительней казались ежедневные заботы, увлечения. Лена вовсе не была глупой или легкомысленной. Она была жизнерадостна, влюбчива, в меру смешлива и плаксива, могла мечтать о нарядах и в то же время была наблюдательна, чутка. Училась она хорошо, память у нее была превосходная. А о том, что делается на белом свете помимо детдома или, позднее, Отовента, не очень-то задумывалась.
Вот Дина была другой. Попади к Стахеевым не Лена, а она, столкнулась бы с ними быстрее и резче. Дина и в детдоме вечно спорила с ребятами о будущем, рисовала сложнейшие схемы построения нового, бесклассового общества, читала и рассуждала о мировой революции. А Лена ей только поддакивала. Дина была глубже, разностороннее, Лена проще, ограниченней. Может быть, поэтому-то часто ссорясь, они и сдружились все-таки на всю жизнь?
Первый болезненный, но живительный толчок к осмыслению происходящего вокруг Лена получила теперь, у Стахеевых.
За прожитые пять месяцев она впервые серьезно задумалась: что же они, собственно, за люди? Почему жили гораздо легче, благоустроеннее других, а Ольга Веньяминовна при этом жаловалась, что их разорили? Почему Николай Николаевич работал в меру, с прохладцей, а мог отдыхать всласть, со вкусом и вообще ни в чем себе не отказывал? Какое имел на это право? Ведь Марья Антоновна, Андрей Николаевич, Кузьминишна тоже работали, а жили совсем иначе!
Лена чувствовала: у Стахеевых благополучие и комфорт сразу окружили, втянули и ее. Поглощенная новой жизнью, она редко вспоминала о детдоме. Иногда же остро не хватало прежних друзей, а родственники становились непонятными, далекими. Но все же они взяли ее, заботились все это время, так много сделали для нее. Кто же они на самом деле? Какое место занимают в большой жизни?..
Лена сидела на кровати, обхватив колени руками. Спать расхотелось совсем. Она потянулась, зажгла лампу. Свет от оранжевого абажура был мягкий, блеклый. За дверью вдруг кто-то спросил тихо:
— Еленочка, почему не спишь?
— Найле, ты зайди, зайди. А сама что не спишь?.. Они легли уже все?
— Легли. Я подумала, может, тебе что надо.
Найле скользнула в комнату неслышно, как тень.
— Найле, милая Найле, — сказала Лена. — Когда сегодня первый раз позвонил этот гость, отчего тебе не велели сразу открывать? Испугались кого-то?
— По-моему, испугались.
— Найле, правда, это странно — жить и бояться?
— Плохо это, Еленочка. Не надо, ты не думай об этом. Хочешь, покушать принесу? Погоди, угощу тебя сейчас.
Она выскользнула так же неслышно, вернулась, неся аккуратно прикрытую бумажкой банку с засахаренными грецкими орехами.
— Возьми, пожалуйста, — сказала, ставя банку перед Леной. — Василий Федорович вчера принес. Скушай!
— Вместе давай, ладно? Лезь сюда, так лучше.
Обе залезли с ногами на кровать и, как белки, захрустели орехами.
ЛИХАЯ БЕДА
Бывший помещичий дом в деревне Лепихово, куда темной ноябрьской ночью доставил возница Алешку и Васю, стоял на горе, среди голых могучих лип, а сама деревенька раскинулась внизу, у затянутой первым льдом реки.
Дом был большой, со скрипучими полами и подгнившей деревянной балюстрадой на полукруглой открытой веранде. Веранду эту ребята с помощью Петро (так звали возницу) и «фершалки», под руководством старенького учителя, очень похожего на Андрея Николаевича, в первый же день приспособили под лозунги. Они были видны даже снизу, из деревни, длинные куски обоев, полученные по распоряжению кресткома в кооперативной лавке под громким названием «Коллектив», исписанные громадными красными буквами: «Даешь культуру в гущу бедняцко-середняцких масс!», «Даешь грамотность!», «Дорогу женщине — строительнице новой деревни!» и «Развеем чад церковных свечей!». Васька с «фершалкой» написали два лозунга, Алешка с Петро тоже два.
В том же старом доме помещалась и школа — полупустой холодный класс, когда-то зал. Учитель собрал старших учеников, сказал, что они тоже мобилизованы в «культпоход», так он назвал приезд московских комсомольцев, и должны помогать им. Бойкий горластый мальчонка, братишка Петра, тут же сочинил по этому поводу песенку:
 
 
А-Б-В-Г-Д-Е-Ж
 
Знаю грамоте уже.
 
К-Л-М-Н-О-П-Р
 
Ваш помощник пионер!
 
 
Песенка так понравилась, что к вечеру на веранде повис пятый, выполненный уже школьниками, разукрашенный лозунг.
Коммунистов в Лепихове было всего четверо. Вместе с учителем и комсомольцами наметили план культпохода: проведение анкеты среди грамотных «Веришь ли ты в бога и почему?» и лекция по антирелигиозному вопросу; молодежный вечер смычки с чтением стихов, играми и танцами; беседа о раскрепощении женщин с рассказом приезжих ребят о своем заводе; наконец, борьба с неграмотностью путем читки газет и агитации. Дел было по горло…
Все должно было происходить в том же старом доме на горе, в просторной читальне, где уже обосновались Алешка с Васей и где разложили по полкам громадного, изъеденного червем дубового шкафа привезенные книги, журналы.
Если бы только знали ребята, что так хорошо начнется и так печально кончится это первое их ответственное комсомольское поручение, к которому оба готовились со всей серьезностью, волнением и гордостью!
Благополучно, хоть и малолюдно было антирелигиозное собрание. Алешка, не спавший перед ним ночь, вызубрил захваченную из заводской библиотеки брошюрку «Происхождение жизни на планете Земля». Васька и Петро заготовили и раздали накануне штук тридцать написанных от руки по-печатному анкет. Ответов они собрали, конечно, гораздо меньше. Некоторые были почти грамотные, но ехидны, вроде: «В бога ни верю, попы мракобесы, а почему в лавке киросина нету?»; другие бесхитростно-корявы: «В церкву мать гоняет, школу для взросл. нада».
Борьба с неграмотностью шла своим чередом. По утрам Алешка, Вася и Петро обходили избы, раздавали газеты, выясняли, кто не умеет читать или писать. В иных избах их встречали дружелюбно, особенно старики, приговаривая: «Это конешно!.. О-о? Ишь ты!.. А-а?..» Выпытывали дотошно о столице, о рыночных ценах, о том, правда ли, что на Волге строят тракторный завод и собираются строить автомобильный, что правительство закупило в Америке комбайны, а потом вдруг ни с того ни с сего сворачивали на лунное затмение… В других избах принимали откровенно враждебно. Хозяйки, гремя чугунами, показывали спину, деды и бабки молчали как мертвые.