Во что бы то ни стало

На столе появились бутылки, черный хлеб, свертки с едой.
— Колбаса «собачья радость»! — провозгласила стриженая девушка.
— О боже, селедка! — воскликнула косматая. — Кто же будет чистить? Ее как-то освобождают от кишок?
— Просто надо разрезать и выпотрошить, — засмеялась Лена.
— Вы умеете? Превосходно!
Ее нарядили в фартук (обмотали мохнатым полотенцем) и тут же на столе, подстелив газету, устроили «рыбный ряд с русалкой», как сострил оранжевый юноша.
Пока Лена отмывала в крошечной, заваленной грязной посудой кухне руки, стол преобразился. Вперемешку с хрустальными бокалами стояли грубые стаканы, бутылки были раскупорены, хлеб и огурцы лежали прямо так, без тарелок, а шоколадные конфеты — их купил по дороге Всеволод — в серебряной, редкой работы вазе.
— Начнем, пожа-алуй! — фальцетом пропел юноша с серым, нездоровым лицом, разливая вино.
Всеволод налил Лене, она сморщилась, замотала головой.
— Ну что вы, это же совсем слабое, уверяю!
От выпитой рюмки голова у нее все-таки закружилась, поплыла куда-то. Немного погодя она встала, пересела на тахту, Всеволод сел рядом, закинув ей за спину руку. И оттого, что его широкое плечо иногда касалось ее плеча, а рука как будто обнимала, Лене было неудобно, жутковато и — хорошо.
— Макс, оживи общество! Прочитай что-нибудь! Просим! — сказали сразу несколько человек.
— Северянина! Гумилева!.. Северянина!..
Кто-то набросил на лампу поверх платка полотенце, в комнате стало почти темно. Бледный круг освещал только клавиши рояля. Черная девушка вышла, вернулась с гитарой. Серый юноша встал под лампой, скрестив на груди руки.
 
 
Ананасы в шампанском, ананасы в шампанском —
 
Удивительно вкусно, искристо, остро…
 
Весь я в чем-то норвежском, весь я в чем-то испанском,
 
Вдохновляюсь порывно и берусь за перо…—
 
 
сказал юноша покачиваясь, нараспев.
А девушка с гитарой взмахнула тонкой рукой, и стонущий звук пролетел по комнате.
 
 
В группе девушек нервных, в остром обществе дамском
 
Я трагедию жизни претворю в грезофарс…
 
 
 
Ананасы в шампанском, ананасы в шампанском
 
Из Москвы в Нагасаки, из Нью-Йорка на Марс,—
 
 
подхватили еще двое — косматая девушка и оранжевый.
Лена хотела сказать Всеволоду, что напрасно они так завывают, а гитара уже вовсе ни к чему, но в ту же минуту заметила быстрый, особенный взгляд, которым он обменялся с хозяйкой.
— Выпьем за любовь! — предложил кто-то.
— За какую? — бойко спросила стриженая.
— Не за братскую, разумеется…
— За нерастраченную! — Хозяйка неискренно улыбнулась Лене. — Вот, за нее!
— Итак, за невинность? — серый юноша поднял стакан. — О-ла-ла! Что ты лягаешься, Всеволод?
— Не вздумай похабничать, — зло бросил тот.
— Помилуй, невинность — и похабство! Боишься, испорчу тебе роль? Или опасаешься за малютку?
— Силанс, господа, спокойно! — крикнул оранжевый. — Пьем за Леночку!
— За Леночку! — загалдели все, передавая бутылки.
— Всеволод, зачем вы меня сюда привели? — тихо сказала Лена; кровь опять хлынула ей к щекам, она отодвинула рюмку.
Он шепнул, сжимая ей руку:
— А, не обращайте внимания. Прошу вас! Обещаете?
— Ладно. Постараюсь.
Все уселись на тахту, девушки — сбросив туфли, с ногами. Запели под гитару хором «В бананово-лимонном Сингапуре в бурю…» (получалось «пуре, пуре…») и «Очи черные, очи жгучие…». Лена успокоилась, рука Всеволода как будто оберегала ее.
— Друзья, чарльстон! — крикнул вдруг оранжевый, садясь за рояль, и забарабанил по клавишам очень громко, отрывисто, пригибаясь и вертясь.
Отодвинули заваленный объедками стол. Юноша в зеленой рубашке, до сих пор не проронивший ни слова, молча вышел на середину комнаты. Стриженая девица вспорхнула с дивана. Встав друг перед другом с совершенно серьезными лицами, они начали выворачивать ногами такие судорожные, немыслимые коленца, что Лена от души расхохоталась. Все здесь было дико, но занятно.
— Вы любите чарльстон? — наклоняясь, спросил Всеволод.
— Да я его первый раз вижу!
Музыка внезапно оборвалась.
— Американская чечетка. Ламци-дрици-опцаца!
Зеленый юноша, опустив плетьми руки, вдруг задергался, как паяц на ниточке, отбивая подошвами такт музыки. Этот номер совсем развеселил Лену, она даже хлопала в ладоши вместе с другими. Так же внезапно музыка перешла на медленную, тягучую.
— Танго! Пойдемте? — поднимаясь, протянул ей руки Всеволод.
— А я не умею.
— Пустяки. Просто слушайтесь меня, и все.
Танцуя, он крепко прижимал к себе Лену. Ей было неудобно, казалось, что все смотрят на них. Черноволосая девушка-хозяйка, сидевшая на диване поджав длинные ноги, вдруг проговорила томно:
— Севочка, в целом я одобряю. Миндаль в цвету или клубничка в сметане, не правда ли? Вы согласны?
— Знаете что, Всеволод? — решительно сказала Лена останавливаясь. — Мне здесь не нравится. Вы как хотите, а я пойду домой.
— Бэби хочет спать, бэби устала! — уже откровенно насмешливо, даже с издевкой протянула черноволосая.
— Да, мне пора, — резко ответила Лена. — Всего хорошего. Спасибо. Вы идете со мной, Всеволод?
…Покачиваясь, он вел ее пустыми и необыкновенно тихими от нападавшего снега переулками. Было, наверное, очень поздно. Отчетливо пробили на Красной площади куранты.
У Лены то и дело слетала с ноги галоша. Всеволод нагибался — от уличного света или от вина по углам рта у него пролегли две грубые морщины, — надевал галошу. Потом ему надоело нагибаться, он пошарил в кармане, не нашел никакой бумажки, чертыхнулся и запихнул в галошу смятую десятирублевку, червонец.
— Ой, это же деньги! — испугалась Лена.
— А-а… — Он сморщился. — Не так уж они велики! Командировка в очередную дыру, авансовый отчет…
Такой жест и слова отрезвили Лену. Жмурясь на свет фонаря, так что от глаз побежали радужные лучики, она спросила:
— А вот та девушка с кисеей на шее, она кто?
— Леночка, маленькая моя королева, ну их всех в болото! — путаясь языком, проговорил Всеволод.
— Нет, уж если я королева, значит, я и повеляю… Фу, повелеваю! Отвечайте немедленно, кто она?
— Моя бывшая знакомая.
— Бывшая? Как это?
— Поверьте, это все в прошлом, в прошлом…
Оба помолчали.
— А… оранжевый? — спросила Лена.
— Бездельник и пьяница, но, в общем, свой парень. Настройщик роялей, у него аб-со-лютный слух. Сын крупнейшего в свое время мецената.
— Я не знаю, что это такое.
— Меценат — покровитель искусств. Впрочем, он одновременно был фабрикантом.
— Фабрикантом? А… серый и мрачный, будто кого убил?
— Этот ловкач! Недавно пролез в комсомол, теперь выдвиженец в начальство на каком-то строительстве.
— Как — пролез? Зачем? Не понимаю.
— Леночка, ваша наивность очаровательна! Неужели ваш всемогущий дядюшка до сих пор не просветил вас? Никогда бы не подумал, что вы росли в приюте!
— Во-первых, не в приюте, а в детдоме. Значит, серый — инженер, как и вы?
— Ну, положим, я не совсем…
— А эта косматая, вроде привидения?
— Боже, какая настойчивость! Вяжет где-то кофточки…
— Они что, ваши друзья? Или просто так? Они вам нравятся?
— А вам?
— Вот уж нисколько!
— Леночка, но почему?
— Какие-то неживые. Плетут чепуху, а воображают, что умное. И все время притворяются.
— Ого, вы, оказывается, строго судите людей! А я тоже мертвый?
— Н-не знаю.
Он вдруг остановился, сказал изменившимся, глухим голосом:
— Лена, милая светлая девушка, мы же осколки разбитого вдребезги! Ничего не успели взять от прошлого, вычеркнуты из настоящего… Неужели вы считаете это жизнью? Сиди от и до в набитой тупицами конструкторской, вентилируй вонючие фабрики…