Бабушкино море

А Ляля стоит рядом и смотрит на папу, маму и бабушку.
— Откуда это? — расцеловавшись с бабушкой, шопотом говорит мама и смотрит на серый, длинный лялин армячок, на голубое платье, которое бабушка справила ей на рост после осенней путины.
Маме, видно, не нравится лялин серенький армячок. Но потом она замечает, что щёки у Ляли коричневые и что она стала толстой.
— Как ты выросла! — говорит мама, улыбается и снимает шляпку.
— Можно, хозяйка? — кричат с порога.
На крылечке толпятся гости: тётя Фрося, председатель колхоза и конюх Митрич.
— Покажись, орёл! — кричит председатель папе и от радости крепко хлопает папу по спине.
— Фёдор Матвеевич! — кричит папа и от радости крепко хлопает по спине председателя. Так они стоят и довольно долго похлопывают друг дружку по спинам.
— Ну, ну, — говорит председатель. — Слышали. Даром, что на отшибе… Орёл!.. Эх, а я твоего папаню вот эдакого знавал! — вздыхает он вдруг и глядит на Лялю.
— Алексей Дмитрич, голубчик! — говорит папа, обернувшись к конюху Митричу.
Митрич мелко и часто кланяется.
— Что, не узнал, братик? — говорит Митрич. — Небось, постарел? — и отчего-то подмигивает папе.
Они обнимаются.
— Костенька! — говорит тётя Фрося и повисает на папиной шее. — Костенька, Костенька! А Ивана нет… Нет Ивана… Убили… А уж как бы был рад повидаться с меньшеньким. Не дожил Иван, нет, не дожил…
— Не надо, тётя Фрося, — говорит папа. — Услышит матушка.
Но бабушка уже всё услышала.
Она вдруг выпрямляется.
— Пришли они за ним, — говорит она тихо и смотрит прямо папе в глаза. — Пришли за ним… Руки связали. В спину прикладом тычут. Я и слова сказать не успела — повели из хаты. Я за ним. Бегу, кричу: «Куда? Куда?..» И не слушают… Заметалась я, к ихнему главному кинулась. «Да что же это?!. — кричу. — Да как же!»
«Гут, — говорит. — Ступай! Буду посмотреть».
Пошла я. До колодца дойти не успела, слышу — стреляют!
Упала я на землю, сердцем чую: нет Ивана! Потом я уж хату ихнюю подпалила… В камыше жила, как зверь дикий, и жгла. И всё мало мне было. Всё жгла. Искупляла Ивана.
— Не надо, матушка, — говорит папа.
И все молчат.
«Это про дядю Ваню, про Ивашка, — глядя на бабушку, думает Ляля. — Он бабушкин сын. Старший, тот самый, что на крыше спасался. Это я на него похожа, говорят. Отчего же бабушка мне ничего про него не рассказывала?.. Про папу говорила, а про него никогда… Почему?»
— Искупляла Ивана, — говорит бабушка.
— Не надо, матушка, — говорит папа. Сжимает вдруг кулаки, как Ляля, и прижимает их крепко, крепко к глазам.
…Вот и вечер. Тётя Сватья в четвёртый раз ставит под окнами самовар. Залетает в хату горький дымок и мелкие искры. Чернеет небо. Но больше уже во тьме не стрекочет кузнец. Не горит светляк. Потому что осень. В окошко хаты влетают только искры от самовара.
Все сидят у стола.
— Герой, — продолжает папа. — Это прямо-таки удивительно.
— Константин, прекрати! — говорит мама.
— Ну чего же, ведь все свои, — говорит папа. — Нет, представьте, матушка, когда я был в госпитале, так она с годовалым ребёнком…
— Константин, я уйду! — говорит мама.
— …Так она с годовалым ребёнком, — торопится папа, — четверо суток в теплушке и шла семьдесят девять вёрст в морозы, по шпалам, с ребёнком… Так когда она вдруг показалась в палате у меня…
Под окном раздаётся плач.
— Кто там? — окликает тётя Сватья.
Мама встаёт и смотрит в окошко. Торопливым шагом она спускается в сад. За ней вприпрыжку бежит Ляля.
Прижавшись к стене, рядом с бабушкиным самоваром стоит соседская Люда.
Люда плачет.
— Что с тобой, девочка? — подобрав платье и осторожно присев на корточки, говорит мама. — Ну, что, ну, скажи!
Люда не оборачивается.
Мамины тёплые руки обнимают людину тоненькую дрожащую шейку. Мама тянет её к себе, обдаёт её своей душистой теплотой.
Люда плачет.
— Ну, ну, — говорит мама, ласково наклонившись над Людой, — я всё знаю. Ты стояла, наверно, вот тут под окошком и услышала, что мы шли по шпалам… Тебе нас жалко стало. Но ведь мы не замёрзли, мы тут.
— Что? — говорит Люда, оборачивается и, удивившись, смотрит на маму.
— Ну полно, девочка, полно, — говорит мама.
— Ляльку не увозите, вот что! — кричит Люда, — Я могу приглядеть. А у нас есть тоже десятилетка.
Ляля посапывает.
— Но ведь мы же с тобою договорились, девочка, — прищурив глаза и привстав, серьёзно говорит мама, — что когда наступят каникулы, ты приедешь к нам в Ленинград посмотреть на поле «Жертв Революции». Ну, как ты считаешь?.. Договорились?
— Могу, — подумав, говорит Люда.
Ляля стоит в сторонке и, мигая, как тётя Сватья, смотрит на маму и Люду.
И вдруг она замечает, что Люда очень хорошенькая… Она даже немножко похожа на лялину маму. У неё такие же беленькие волосики, как у мамы, такое же тонкое, узкое личико, такие же голубые, в колючих ресницах глаза, только, пожалуй, у Люды они покруглее. Но это даже ещё лучше…
— Мама, а Людка, когда я тонула, вытянула меня из моря за волосы, — вдруг говорит Ляля.
— А! Что? — говорит мама, и глаза у неё сейчас же становятся круглыми, как у Люды.
— Зая! — кричат из комнаты.
— Сейчас, — отвечает мама, берёт Люду за руку и идёт в дом.
За ними бежит Ляля.
— Садись, пожалуйста, девочка, — шопотом говорит мама.
Люда поглядывает на бабушку.
— Чего ж, садись! — говорит бабушка. — Раз вошла, так садись. Давно бы так. Нечего плач разводить под окнами. Закусывай!
Конюх Митрич пододвигает к маме тарелку и говорит:
— Отведайте, Зинаида Михайловна… Икорка, конечно, осенняя, свежий улов. Но, конечно, может быть, не понравится?..
Он протягивает маме тарелку и отставляет мизинец. В его ухе поблескивает серьга.
Мама берёт тарелку и смотрит на Лялю.
— Нет ли рыбки солёненькой? — задумчиво спрашивает тётя Фрося.
— Как не быть, отчего же, — радуется Сватья, — Рыбка есть.
И она выносит из кухни копчёную рыбу.
— А детки, детки чего ж не едят? — хлопочет Фрося. — Вот икорка, вот пирожок, вот сольца…
И она так щедро и так широко пододвигает к девочкам блюдце с солью, как будто соль на бабушкином столе — самое главное угощение.
Но Ляля не ест. Она дует в блюдечко с чаем.
«Это, может, не чай? — вздыхая, думает Ляля. — Это мы думаем про него, что он чай. А он, может быть, море. Настоящее море, может быть, тоже в блюдечке… Ведь мы же не видим сразу всех его берегов…»
Ляля медленно подымает два пальца: «Камыши!.. Тут бабушка…»
Она дует в блюдце, потом опускает в блюдце хлебную крошку. Крошка тонет. «Непогода, — думает Ляля. — Надо бы вызвать катер», — повторяет она про себя громким голосом председателя и опускает в блюдце мизинец.
— Что ты делаешь, Ляля? — говорит мама. — Руки грязные, а ты выпьешь потом этот чай…
— Зая, она не выпьет, — сразу заступается папа.
Бабушка внимательно смотрит на Лялю, на папу, на маму и смеётся.
— Ой, ну, бабушка! — говорит Ляля и тянет бабушку за рукав.
— Ладно, ладно, — говорит бабушка и вытирает ладонью глаза. — Будешь скучать по бабушке?..
«Скучать? Значит, долго я тебя не увижу, бабушка? Значит, я от тебя уеду надолго?..» — глядя на бабушку, думает Ляля.
Она задумывается.
Залетают в окошко искры от пятого самовара. Ляля дремлет, сидя рядом с притихшей бабушкой и уронив голову на ладошку.
Откуда-то из углов в глаза ей ползут широкие нежные тени. Глаза слипаются. В глазах мелькает бурьян. По бурьяну бежит петух. В поле качается обгорелая балка.
По широкой дороге в клеёнчатой куртке и шапке ходит босая бабушка. Море окатывает её солёной водой. Что-то блещет в бабушкиных глазах. Лицо у бабушки мокрое.
— Эх ты, моя капелька! — говорит бабушка.
— Бабушка, ты моё море! — отвечает Ляля и вздрагивает во сне.
— Константин, она, кажется, простудилась, — встрепенувшись, говорит мама.