Т-а и-та

Едва успевает Ника дочитать последнюю фразу, как худощавое лицо Осколкина обращается в ее сторону.
— Госпожа Баян, — звучит его спокойный, всегда немного иронический голос, — соблаговолите повторить хо, о чем я только что говорил.
Ах!
Ника мучительно краснеет. Менее всего любит она попадать в смешное и глупое положение. Она слишком горда и самолюбива и знает себе цену, эта юная, щедро одаренная природой Ника.
— Я не слышала, извиняюсь, я была занята другим, — говорит она совсем откровенно и просто.
Но учитель, по-видимому, далеко не удовлетворяется таким ответом.
— Вы, госпожа Баян, так сказать, блистали своим отсутствием, — иронизирует Осколкин, — и это не похвально: такая добросовестная ученица и вдруг… Благодарю вас, — неожиданно обрывает он самого себя и чертит что-то в своей книжке.
«Четырехместная карета» волнуется. Отбрасывает изящную вышивку, и близорукие глаза приковываются Нике.
— Будьте внимательны, Баян, — взывает она резким голосом и тоном по-французски.
— Госпожа Тер-Дуярова, не пожелаете ли вы исправить ошибку вашей предшественницы… — обращается к Тамаре неумолимый Осколкин.
«У-у! Противный! Все высмотрит, все заметит!» — волнуется Ника, проворно пряча злополучную программу вечера в тируар.
Тамара еще менее «присутствовала» на уроке, нежели Ника. Вся малиновая, обливаясь потом, поднимается она со своего места.
— Вы говорили… Вы говорили про… Про Пушкина… — выпучив глаза, выжимает из себя она с трудом.
— Совершенно верно… Совершенно верно, госпожа Дуярова, — продолжает ее мучитель, — но о каком же из его произведений я говорил сейчас?
Глаза Осколкина неумолимы. Этот худой, болезненного вида человек, — поэт и художник в душе, каких мало. Он искренно любит свой предмет и не прощает невнимания к великим классикам, которым свято поклоняется, как апостолам и носителям истинного искусства.
Заранее раздраженный предчувствием нежелательного ответа, он недоброжелательно поглядывает на Тамару, и два красные пятна ярко вспыхивают у него на щеках.
— Ну-с, госпожа Тер-Дуярова, я жду… Он ждет…
Бедная Тамара. Она меняется в лице со скоростью движения секундной стрелки. Ах, скорее бы спасительный звонок! У ее соседки, Ольги Галкиной, имеются черные часики под пелеринкой. Глазами, полными безнадежности, несчастная Шарадзе как бы спрашивает подругу:
«Сколько минут остается до звонка?»
Поняв эту богатую мимику, донна Севилья растопыривает под партой пальцы обеих рук.
Это значит: осталось еще десять минут.
Кончено! Все пропало!..
Шарадзе смотрит на учителя, выпучив глаза; учитель — на Шарадзе.
«Суфлерши» работают вовсю. По задним партам, подобно ропоту вечернего прибоя, несется смутный шепот подсказки.
— «Капитанская дочка»… «Капитанская дочка»… Ну же, Шарадзе, говори.
Что произошло с бедняжкой Тамарой вслед за этим, она и сама долго после этого не могла дать себе отчета. Ведь сколько раз читала она «Капитанскую дочку», сочувствовала Гриневу, восторгалась смелостью его невесты Марьи Ивановны, и вдруг… Сам нечистый впутался, должно быть, в это дело, но, вместо тщательно подсказываемого «суфлершами» названия «Капитанской дочки», из уст растерявшейся Тамары вырвалось совсем неожиданно:
— «Генеральская дочка»…
Раздается дружный смех всего класса. Убийственный, исполненный самого недвусмысленного сожаления взгляд со стороны Осколкина наградил растерявшуюся до слез девушку. За ним последовали другие, полные презрительной жалости взоры затем короткое, но полное значения «благодарю вас» и в клеточке классного журнала, против фамилии Тер-Дуяровой, водворилась жирная двойка.
— Я бы поставил вам значительно меньше, госпожа Тер-Дуярова, — сыронизировал учитель, — но в виду того, что вы повысили на целые три чина бессмертную «Капитанскую дочку», рука не осмелилась поставить вам ноль…
— О, несносный, он еще смеется… — чуть не плача, прошептала Тамара. — Да чем же я виновата, что так не кстати подвернулся язык? Не воображает ли он и на самом деле, что я не знаю «Капитанской дочки»?
Осколкин был смущен не менее девушки: такой ответ в первом выпускном классе! Он долго не может успокоиться. Его вознаграждает отчасти красивая декламация Черновой, сильным грудным голосом скандирующей прекрасные выразительные строки «Полтавы»:
 
 
Богат и славен Кочубей,
 
Его поля необозримы…
 
 
Звонок к окончанию класса оглушительно звонит в коридоре. «Благодарю вас» наскоро расписывается в классном журнале, кланяется присевшим ему одном общем поклоне институткам и быстро исчезает из класса.
— В пары! В пары! — высоким тонким голосом, совсем не подходящим к ее полной комплекции, взывает m-lle Оль.
Воспитанницы становятся в пары. Все более или менее оживлены. Наступил час обеда, с нетерпением ожидавшийся проголодавшимися институтками.
За последним столом выпускного класса особенно оживленно. Здесь строят планы предстоящего вечера. Выбирают депутацию, кому идти к начальнице просить разрешения на устройство вечера.
— Ты пойдешь. Ты должна идти, Никушка. Ты ее любимица. Для тебя она сделает все, — безапелляционно решает донна Севилья.
Наташа Браун, Хризантема и Шарадзе поддерживают Ольгу. По лицу Ники скользит довольная улыбка, она знает симпатию к ней начальницы и сама платит самой горячей и неподкупной привязанностью «maman», как называют Марию Александровну Вайновскую, начальницу Н-ского института, ее питимицы.
Ну да, конечно, она пойдет к «генеральше», чтобы лишний раз увидеть эту высокую, стройную фигуру, это прекрасное, полное задушевности, лицо и эти глаза, строгие и ласковые в одно и то же время.
Пойдет и прихватит с собой энергичного черненького Алеко, Мари Веселовскую, как «образцовую» и еще кого-нибудь.
— Сегодня же пойдем, в большую перемену, — решают девушки.
— Mesdames, что за гадость! Есть невозможно! — и стеклянный голос Золотой Рыбки звучит плохо скрытым отвращением с дальнего конца стола.
— Хризантема! Муська! Разбойница ты этакая! Что ты дала мне в лимонадной бутылке?
Лида Тольская, только что энергично действовавшая под столом над переливанием супа из своей тарелки в бутылку от лимонада, которую должна была вместе со вторым и третьим блюдом отнести после обеда в каморку Бисмарка для Тайны, делает отчаянное лицо. Она только что попробовала содержимое бутылки, отлив его немного на ложку, и теперь ее начинает мутить от отвратительной приторно-соленой жидкости.
Хризантема смущается. У нее совсем испуганное и расстроенное лицо.
— Что такое? Я ничего не понимаю. Ты просила дать бутылку с лимонадом; я и дала… Оставила тебе половину. Хотела поделиться с тобой… У меня со вчерашнего приема сохранена. А ты туда супу налила! Несчастная!
— Ах, Боже моии! Так вот почему такая гадость!
— Суп с лимонадом! Недурное сочетание! Ха, ха! Бедная Тайна! Хорошеньким супцем ее намеревались угостить. — Шарадзе, донна Севилья, Ника и Алеко неудержимо хохочут.
Теперь наступает очередь Золотой Рыбке смущаться и краснеть. Но Лида Тольская не такова, чтобы легко смущаться.
— Ха, ха, ха! Непростительная рассеянность, — звенит смехом ее стеклянный голосок.
И тут же под сурдинку она продолжает свою работу под столом. Опорожнив бутылку, она снова наполняет ее супом, уже без примеси лимонада на этот раз.
За вторым блюдом Ника Баян великодушно отказывается от своей порции антрекота в пользу Тайны, и жирный кусок говядины, положенный между двумя ломтиками хлеба, исчезает между страницами задачника Малинина и Буренина при ближайшем и благосклонном участии той же Золотой Рыбки.
С третьим, сладким блюдом, история выходит много сложнее. На третье блюдо подают бланманже. Ознакомившись с меню обеда еще поутру, Золотая Рыбка захватила из класса кружку для питья, которая могла с успехом поместиться в глубоком институтском кармане. В нее-то и перекладывается с тарелки бланманже.