Т-а и-та

— Ну, вот… У нашей Тайночки будет нынче прекрасный обед, — со вздохом облегчения вырывается из груди Лиды Тольской.
— Только, ради Бога, не попадись Ханже. Она всегда по нижнему коридору в большую перемену странствует… — предупреждают Лиду подруги.
— Ну, вот еще! Да что я о двух головах, что ли?
— Mesdam'очки, новая шарада, слушайте, — стуча вилкой по столу, возвышает голос Тамара, — что это: пять братьев разных возрастов, ходят почти всегда голые, но в шляпах и всегда вместе. А если одеты, то в одно платье. Любят все трогать.
— Знаю, знаю: пальцы, — хохочет Хризантема.
— А ты зачем говоришь? Ты знаешь; другая не знает. Всю обедню испортила.
Тамара искренне злится. Она не любит, когда отгадывает кто-нибудь ее шарады и загадки. А когда злится Тамара, то незаметно начинает говорить с акцентом. Слово «обедню» она произносит «обэдну». И это выходит забавно и смешно. Институтки смеются на этот раз несдержанно и громко.
Близорукие глаза «Четырехместной кареты» замечают чрезвычайное оживление, господствующее за последним столом. Насторожившееся ухо слышит веселые взрывы смеха. M-lle беспокоится и, встав из-за стола, направляется туда.
— Mesdames, тише. «Карета» катится. Тссс!
Слава богу, конец обеда: звонок к молитве.
С бутылкой из-под лимонада и с кружечкой бланманже в кармане, с задачником Малинина и Буренина, чудесно укрывшим в себе завернутый в бумагу антрекот, Золотая Рыбка бочком, между столами, прокрадывается к выходу, пока весь институт стоит на молитве. Вот она уже почти достигла двери… Вот незаметно очутилась возле нее.
— Ах!
Перед испуганной девушкой, словно из-под земли, вырастает инспектриса.
— Куда?
Золотая Рыбка бледнеет. Задачник падает у нее из рук на пол и — о, ужас, — раскрывается на том самом месте, где лежит обернутый в жирную просаленную бумагу злополучный антрекот.
— Боже мой! Все пропало! — в искреннем отчаянии лепечет бедная Лида.
Маленькие глазки Ханжи остро впиваются в побледневшее личико молоденькой девушки.
— Это еще что за новости? Куда вы несли этот ужас?..
— Это… Это… Не ужас… Это антрекот… Я не смогла съесть его за обедом… — лепечет Тольская, — я оставила «на после», и меня нет аппетита в двенадцать часов, он появляется к двум…
— Кто появляется к двум? — сурово сдвигая брови, спрашивает инспектриса.
— Аппетит… — покорно и жалобно срывается у Золотой Рыбки.
Кругом не в силах удержать смеха. Одноклассницы и «чужестранки», воспитанницы других классов, толпятся кругом. Напрасно классные дамы выходят из себя, силясь удержать на месте институток, их так и тянет к своеобразной группе у дверей.
Окинув своим всевидящим оком тщедушную, хрупкую фигуру Золотой Рыбки, Гандурина замечает странно оттопырившийся Лидин карман… Еще минута, и костлявые пальцы инспектрисы протягиваются к нему.
— Это еще что такое? Бутылка? Вы спрятали вино? Пиво? Что? — и она с торжествующим смешком злорадства извлекает из кармана Тольской злосчастную бутылку с бульоном.
В первое мгновенье инспектриса молчит, пораженная сюрпризом, но через минуту обретает дар слова разражается целой тирадой.
— Так и есть — желтый цвет — вино! И как тонко придумано: слить его в бутылку от лимонада. Нечего сказать, хорош пример для остальных! Молодая девица, выпивающая за обедом, как кучер или кухонный мужик!.. Мне жаль ваших родителей Тольская. Вы окончательно погибли. Надо много молитвы, много раскаяния, чтобы Господь, Отец наш Небесный…
— Ах, Господи, — истерически вскрикивает Лида и, не выдержав, закрывает руками лицо и разражается громким рыданьем, — зачем раскаяние, когда… Когда это не вино… а суп… Бульон, самый обыкновенный бульон…
— Суп? Бульон, вы говорите? А это что? — И быстрые пальцы инспектрисы снова погружаются на дно Лидиного кармана. — А это что? — Ах! — В тот же миг Гандурина отдергивает пальцы, и все лицо ее выражает последнюю степень брезгливости и отвращения. Рука ее попала в холодную, студенистую, подвижную массу бланманже, находившегося на дне Лидишой кружки, и она приняла эту массу за лягушку.
Слезы Тольской стихают мгновенно. Злорадная улыбка искажает миловидное личико.
— Не трогайте, m-lle, — просит она, глядя на строгое лицо инспектрисы.
— Ля-гу-ш-ка!
Это уж чересчур. Чаша терпения переполнилась сразу. Юлия Павловна вся так и закипает негодованием.
— M-lle Оль, — зовет Гандурина классную даму первого класса, — полюбуйтесь на этот экземплярчик, на вашу милейшую воспитанницу. Не угодно ли взглянуть на нее… И это называется — барышня! Выпускная институтка! Благовоспитанная девица! Пьет вино да обедом, прячет в карман лягушку!.. Ступайте, в наказанье, впереди класса. Вы наказаны… Какой стыд! Вы, большая, заслуживаете наказания, как какая-нибудь седьмушка. Стыд и позор!..
И слегка подтолкнув вперед Лиду, возмущенная Гандурина, брезгливо поджимая губы, двумя пальцами берет в одну руку задачник с антрекотом, все еще благополучно находящимся среди его страниц, в другую — бутылку с супом и торжественно, как трофеи победы, несет их к ближайшему столу.
— Все будет передано maman, — шипит она, сопровождая слова свои убийственным взглядом.
— Что такое? Что у вас в кармане? — волнуясь, сильно побагровев пристает к Золотой Рыбке добродушная Анна Мироновна.
— Ах, оставьте меня. Из-за вас всех Тайна осталась без обеда, — снова разражается истерическим плачем бедняжка Тольская.
— Но откуда у вас лягушка в кармане? — не унимается «Четырехместная карета».
— Какая лягушка — крокодил! Нильский крокодил у меня в кармане! — рвется громкий истерический вопль из груди маленькой девушки, и она плачет еще несдержаннее еще громче.
Теперь уже никто не смеется. Все испуганы и поражены… Всегда сдержанная, скупая на слезы, веселая, здоровенькая Лида Тольская рыдает неудержимо. Кругом нее волнуются, суетятся, утешают. M-lle Оль, взволнованная не менее самой Лиды, мечется, щуря свои близорукие глаза, требует воды, капель…
Валерьянка, Валя Балкашина, извлекает из кармана разбавленный водой бром, имеющийся у нее всегда наготове, и английскую соль.
— Вот, возьми, Лида, прими… Нюхай… — шепчет она взволнованно.
— Душка, не обращай внимания на Ханжу, — шепчет с другой стороны Хризантема, верная подруга Золотой Рыбки, Муся Сокольская.
— Ангел! Дуся! Мученица! Святая!.. — лепечут седьмушки и шестушки, обожательницы Лиды, пробираясь мимо столов «первых» к выходу из столовой. С восторгом и сочувствием смотрят они на Лиду, с ненавистью и затаенной злобой — на инспектрису.
— Перестань плакать, Лида, — неожиданно звучит низкий грудной голос Алеко-Черновой. И смуглая сильная рука девушки ложится на плечо трепещущей в слезах Золотой Рыбки. — Право же, не стоит тратить слезы по таким пустякам. Мало ли, сколько большого серьезного горя ожидает всех нас в жизни. А мы заранее, убиваясь но мелочам, тратим богатый запас сил души. Перестань же, не стоит, Лида, право не стоит… Надо уметь побеждать себя. Надо уметь хранить душевные силы для будущей борьбы…
Что-то убедительное, искреннее звучит в голосе энергичной девушки. Что-то такое, что невольно передается рыдающей Тольской и словно гипнотизирует ее. Слезы Лиды прекращаются, рыдания переходят в тихие, редкие всхлипывания.
— Да… Да… Я сама знаю… Глупо, что реву, как девчонка… — лепечет она.
— Успокоились? — язвительно вопрошает Ханжа, снова приближаясь к девушке. — Истерика вышла неудачно… Напрасно старались. У воспитанной барышни не может быть и не должно быть никаких истерик. И жалея maman, а не вас, конечно, я ничего не передам ей на этот раз, но… В следующее воскресенье в наказание за все ваши дерзкие выходки вы останетесь без приема родных, — замечает Гандурина и, наградив Тольскую негодующим взглядом, исчезает из столовой.
Общий вздох облегчения вырывается у всех тридцати пяти девушек. Даже Анна Мироновна Оль облегченно вздыхает. Она снисходительна и мягка своим юным воспитанницам и, где может, покрывает их, и с инспектрисой у нее, вследствие этого хронические нелады.