Его величество Человек

Глава вторая
Салтанат не спалось. Она извелась от бессонницы, дожидаясь наступления утра. Мысленно девушка облетела весь мир. Одинарная курпача с вытканными по ней яблоневыми цветками была для нее летающим ковром, белая пуховая подушка, которую она обнимала,— спутницей. Чего только не передумала Салтанат за ночь! Правда, вчера, получив от отца письмо, и она и мать немного успокоились. Видимо, поэтому мать, которая обычно по вечерам долго ворочалась в постели, быстро заснула: закрыла глаза и стала легко посапывать, словно младенец. А Салтанат села на летающий ковер, обняла подушку и... отправилась в путь. Облетела фронт вдоль и поперек, перелетела через реки, через горы и долетела до лесов. Нигде не встретила она своего брата Сираджиддина. Жив ли он? Если жив, почему не пишет?.. Ух, подлая война! Не было бы войны, вернулся бы брат со службы домой. Встретила бы Салтанат его на вокзале, надела бы ему на голову вышитую тюбетейку. Непременно увидел бы Батыр-ака тюбетейку на голове Сираджиддина, посмотрела бы Салтанат в глаза Батыру. Поняла бы, понравилась ему тюбетейка или нет. И стала бы заканчивать вторую тюбетейку с таким же узором... О, брат Сираджиддин, где ты? Или... Нет, нет!..
Мигая мокрыми от слез ресницами, Салтанат взглянула на мать.
«Слава аллаху, что от папы пришло письмо,— подумала она,— а то бедная мама совсем извелась бы! Может, будет известие и от брата, может, отец что-нибудь разузнает. В письме он пишет: «Ты глава семьи, моя опора, доченька. Что поделаешь! Береги себя, болиш[13] ты мой».
Батыр-ака тоже всегда называет Салтанат «мой болиш». «Да ну тебя, я болиш только для моего папы»,— говорит Салтанат, а он все пристает: «Я хочу отнять у твоего папы его «болиш».
«А теперь... не будет у меня и моего Батыра-ака! Будь проклята война! Кто только выдумал тебя! Вдребезги разбила ты все мои мечты... И разве мало по всей стране таких, как я...»
Салтанат испуганно посмотрела на мать. Кандалат-биби[14], освещенная звездами, улыбалась во сне. «Мамочке моей, бедняжке, что-то приснилось. Кого же она увидела? Брата ли? Папу! Так мама обычно улыбалась, когда папа ей говорил: «На свете только ты да я, мой навват»[15]. Стоило отцу произнести эти слова, мать, в каком бы настроении ни была, тут же засмеется и скажет: «Ну и чудной твой папа, доченька». Может, и сейчас во сне отец повторил ей эти слова. Мамочка думает о всех нас. Думает и о Батыре-ака. Как горевала она, когда умерла его мать. «Не повезло бедному парню. Вот если бы он был женат... — сказала мама тогда, и сказала это с сочувствием, а про себя, наверное, подумала: «Было бы лучше, если бы вы успели сыграть свадьбу».— Бедняжка покойница ради своего единственного сына прожила всю жизнь вдовой, но не успела порадоваться его счастью. О, преходяща эта жизнь, доченька... А Мехриниса тут как тут, на готовенькое... Своих-то детей нет, вот и взяла к себе племянника — душу тешить».— «Мама, не говорите так. Вдруг услышит «Махри-апа».— «Что ты, доченька, свихнулась я, что ли, кому-нибудь говорить такое, к слову только пришлось!»
Салтанат тогда не совсем поняла смысл слов матери. Не хотела ли она сказать: «Если бы вы успели сыграть свадьбу, Батыр не пошел бы в дом Мехринисы?»
Салтанат снова посмотрела на мать. Улыбка уже исчезла с ее лица, но она еще спала.
«Мама пока ничего не знает. Что будет, если узнает?.. Ведь не знает еще и сам Батыр-ака...»
Салтанат тяжело вздохнула и легла на спину. Посмотрела в небо. Какая безумно длинная ночь! Пятна на светлом диске луны почему-то напомнили Салтанат пятна на лице миловидной, белолицей, полненькой женщины, которой так шла беременность. Откуда Салтанат в голову пришло это сравнение? Она и сама поразилась ему. Сейчас луна, ведя за собой своих детей, гуляет по небу. Вот она не спеша уходит домой, а ее веселые дети врозь и группами кружатся, мигая сверкающими глазами...
Салтанат начала считать звезды. Скоро сбилась, снова начала считать. И на этот раз не получилось. Одна звезда сорвалась и, оставив за собой длинную светлую нить, полетела вниз и погасла. «Эх ты, вероломная... Кого же ты сжила со света?» — подумала Салтанат.
Девушка уткнулась головой в подушку, стараясь заснуть, но сон не шел. Шепотом Салтанат стала разговаривать со звездами. Начала шептать той, которая горела ярким светом, поведала ей горе, наполнявшее ее молодое сердце. И звезда замигала, словно утешая ее. А потом другой звезде, задумчивой и печальной. Салтанат задала свои вопросы и сама ответила на них, будто повторила то, что сказала звезда.
Наконец луна опустилась за тальник.
—Дождалась я утра,— с облегчением прошептала Салтанат, когда за окном посветлело.
Она тихонько встала, подошла к арыку. Долго всматривалась в воду. Ей хотелось зачерпнуть воды пригоршнями и умыться, шумно плескаясь, но она боялась разбудить мать. Набрала полный узкогорлый кувшин воды, прошла в другой конец двора, под яблоню, и умылась.
Салтанат решила разжечь самовар, который еще вчера очистила от золы и наполнила водой, но чурка из ее рук со стуком упала на самоварную трубу. Кандалат-биби вздрогнула, открыла глаза, посмотрела на постель дочери и, не видя Салтанат, приподняла голову.
—Разбудила я вас, да, мама?
Кандалат-биби удивилась, увидев, что из самоварной трубы шел столбом густой дым. «Как рано она поставила самовар! Видно, будет мыть голову»,— решила мать, вставая.
Салтанат расстелила курпачу на айване, принесла хантахту, накрыла ее и ушла в комнату. Вышла причесанная и одетая.
— Куда-нибудь собираешься, дочка? — спросила Кандалат-биби.
—Да.
—Так рано? Куда же?
—Есть два письма. Вечером не нашла адресатов. Пойду пораньше, пока не успели уйти на работу.
«Если добрая весть, быстрее вручи, доченька, не считайся со временем, ведь ждут не дождутся, бедняжки»,— говорила обычно мать, но сейчас промолвила только:
—Ладно, доченька. Но не уходи, не позавтракав. Выпей хоть пиалушку горячего чая.
«Бедная мама,— думала Салтанат, заваривая чай,— знала бы, куда, кому и что я несу!»
Салтанат сложила вдвое кожаную сумку, засунув ремень внутрь, и вышла на улицу. Быстро шагая по тротуару, она думала о встрече с Батырджаном. Конечно, калитка его будет закрыта. Станет ли она стучаться? Что она ответит, если он спросит: «Кто там?» Скажет ли сразу, что принесла в своей сумке? А если кто-нибудь услышит ее голос, что могут подумать о ней? Пойдет молва: «Раз ходит она к нему в такую рань, ясно, неспроста. Стоило только отцу уехать... И как не стыдно...» Салтанат стало страшно от своих мыслей. Ведь всю ночь, не смыкая глаз, она грезила о свидании, а вот о сплетнях и не подумала. Лишь бы никто не увидел...
Она ускорила шаги. Шла, оглядываясь. С улицы, что протянулась между садами, она свернула влево. Вроде бы никого не было видно. Проходя мимо чайханы, она услышала стук, испугалась и тут заметила Арифа-ата[16], который черпал ведром воду из пузатого сархума[17] высотой в рост человека.
—Ассалому алейкум, отец.
—Ва алейкум ассалом.— Ведро с водой Ариф-ата поставил на край сархума.— Доченька, что случилось, почему ты вышла так рано?
Салтанат хотела поздороваться и пройти мимо, не останавливаясь, но это не удалось.
—Ничего не случилось, ата. Тут вот две повестки. Вчера не смогла вручить.
—Решила, значит, доставить пораньше, пока не ушли на работу? Хорошо, хорошо, доченька,— сказал старик и погладил бороду.— А есть ли, доченька, письма от Шахаба- муллы[18]? — спросил он.
—Да. Вчера получили. Передает всем привет.
—Э, дай аллах ему здоровья. Э... хорошо, что сам спросил, сама и не догадаешься сказать. Ну-ну, не сердись, болиш.— Лицо Арифа-ата просветлело, он снова погладил бороду.— Ведь больше месяца, как отец уехал?
—Месяц и восемнадцать дней.
—Так-так. А он еще не на фронте?