Голубые луга

Федя подбежал к ивовым кустам, разделся до трусов. И опять его охватили сомнения. Волосы можно не мочить, да они и высохнут, а вот как быть с трусами?
Трусы можно снять! Отойти за кусты и купаться. Людей — никого, никаких тебе девчонок. И ведь жара какая!
Федя бросился за ивовый куст. Раз-два — и голенький! Разбег! Прыжок! Воды по пояс. Водичка! Ах, водичка! Сверху — молоко парное, снизу — колодезное. Ключи бьют.
И — хоп! Перевертушки!
Голова высохнет. А тело? Тронь мускулы — звонкий металл.
Перевертушки! Загорай, белая!
В стойку вышел!
Чуть-чуть поплавать теперь и сушиться на горячее солнышко. Сначала по-собачьи, потом по-морскому, саженками.
— Ой!
Забравшись под иву, в воде по грудку стояла голенькая девочка.
Федя вспомнил стоечки и начал помирать со стыда.
— Чего уставился! — сказала девочка.
— Ничего.
— Вылазь и уходи, а то я замерзла.
— А как же я вылезу?
— Ногами.
— Я не могу. Я ведь… это…
— И я — это. Вылазь, я зажмурюсь. И уходи. Подальше. За мельницу. Зажмурься и до двадцати считай, а я выскочу и одеться успею.
— Ладно.
— Ну, иди.
— Иду.
— А чего стоишь?
— Ты тоже зажмурься.
— Не бойся. Я нырну. Раз, два, три!
Сложила ладошки корабликом, надула щеки, нырнула.
Федя бросился на берег, поскользнулся, упал.
— Ах-ха-ха! Ах-ха-ха-ха-ха-ха!
Смеялась девочка.
Федя с охапкой одежды забежал за угол мельницы, оделся. Ткнулся лбом в теплое, толстое бревно.
«Как же быть? Как же быть? Куда же деваться? Убежать! Убежать, убежать! — мысли, как взбудораженная вода в пруду, метались по кругу, а выхода не было. — Вызвать Цуру на улицу, попросить, чтоб отвез домой? Или пешком? Ведь всего три километра. Искать будут. Но бежать надо. Бежать, бежать! И никогда сюда не возвращаться!»
Вспомнил: девочка велела считать.
— Раз, два, три, четыре, пять, шесть… А что если она, эта голенькая девочка, совсем не девочка. А что если она самая настоящая русалочка! По ту сторону плотины живет водяной, по эту — русалка. Смеялась-то она точь-в-точь. Защекотать могла… Шесть, семь, восемь, девять, десять.
И вдруг Федя почувствовал, что бревно, в которое он упирался лбом, пахнет древней сухостью. Он стал внимательно всматриваться в широкую серую трещину на бревне, отыскивая тайну. Мало ли что могло лежать в такой щели. Он сам, уезжая со старого места, не пожалел ради тайны двадцати копеек. Сунул в щель и уехал. Может, кто-нибудь и разыщет монету. Лет через сто.
— Десять, одиннадцать, двенадцать.
— Эй! Эй! — звала голенькая.
Федя не успел и с места сдвинуться, она была тут как тут.
— Сколько?
— Что?
— До скольких досчитал?
— До двенадцати.
— Врешь!
— Не вру. Я сначала забыл, что надо считать.
— А чего ты на меня не смотришь?
Федя прилип к своему доисторическому бревну и в тот миг он был счастлив окаменеть, как окаменели когда-то кораллы, раковины и червячки.
— Ты боишься меня?
— Нет! — быстро ответил Федя и повернулся к девочке. Глянул и опустил глаза. Девочка была в диком сарафане. Одна половина синяя, другая красная.
— Ты на сарафан не смотри, — сказала девочка, — материалу в сельпо совсем нетути. Кой-чего собрали вот в прошлом году да и справили обнову.
— Сарафан как сарафан.
— Правда?! — обрадовалась девочка. — Если привыкнуть, он даже очень красивый. Хочешь, я тебе воронье гнездо покажу, с птенцами. Видел птенцов?
— Нет.
— Пошли, не бойся. Мужики не скоро о тебе вспомнят… Начальник-то отец твой?
— Мой.
— Имя у него трудное — Николай Акиндивонич.
— Акиндинович!
— А тебя как зовут?
— Федя.
— Ишь ты. Сам по-городскому одет, а имя наше, деревенское.
— Почему же деревенское?! Федорами царей звали… Их в России четверо было.
— Подумаешь, царь какой! У нас лесник есть — Федька. И брат у моего отца, дядя мне — Федор Васильевич — минометчиком на войне. А меня, между прочим, зовут Оксана.
И она даже руками развела, до того ей нравилось быть Оксаной.
— Красивое имя, — Федя поник, — украинское.
— Очень даже красивое. Это папка меня так назвал. Для красоты. Он хотел, чтоб у него дочка родилась и непременно красавица.
— У меня друг есть один. Его Ярославом зовут.
— Это Кук, что ли? Со мной сидел, да я выжила его. Страшен больно. Между прочим, у меня глаза очень красивые. Все говорят. А конопушки пройдут. Мамка в детстве тоже конопатая была.
— Пойдем, что ли, к воронам твоим? — Федя-то красавцем себе не казался.
— Побежали!
И она понеслась, босая, длинноногая, как кузнечик. Угнаться за ней в ботинках мог бы разве скороход.
8
— Ты как белка, — сказал он ей.
— Лезь, не бойся. Сучки все живые, с соком, не обломятся.
Оксана уже раскачивалась на верхушке, а береза была ненормальная, не береза — великан. Старый тополь, росший неподалеку, был ей по плечо.
Лазить по деревьям Феде тоже запрещалось. Правда, на старом месте он по деревьям все-таки лазил, но те были такой вот березе по колено.
Федя уцепился за ветки, подтянулся, сел на нижний сучок.
— Ты что так медленно? — крикнула Оксана.
— Я в ботинках.
— Снять надо. Спускайся, сними, а то упадешь.
Федя спрыгнул на землю. Сел на траву. Стал расшнуровывать ботинки.
— А у тебя от высоты голова кружится? — спросила Оксана.
— Кружится.
— Тогда ладно. Не лезь. Тут, как на море, ветки тонкие, качка.
Она полезла еще выше, и вот ее рука потянулась к гнезду.
— Лови!
Норовя распустить крылья и не задерживаясь в них, закувыркался в воздухе черный комочек.
— Что ты делаешь? Он разобьется! — закричал Федя.
— А черт с ним! — Оксана помахала сверху птенцу рукой. — Прошлым летом вороны утащили у нашей наседки четырех цыплят.
Оксана опять потянулась к гнезду.
— Не смей! — крикнул Федя. — Не смей!
Бросился к дереву, повис на ветке, заболтал ногами, а подтянуться никак не мог. Увидал вдруг: бьется о землю вороненок, то ли взлететь никак не может, то ли умирает. Руки у Феди разжались. Выбежал из-под дерева.
— Ну, пожалуйста, не трогай птенцов!
— Ладно, — согласилась Оксана. — Жалостливый нашелся. Заставить бы тебя цыплят стеречь, а за каждого утащенного — лупка.
И вот она стояла на земле.
— Пошли вороненка посмотрим.
— Не хочу. Он, наверное, умер.
— Ну да! Они живучие. Смотри, трепыхается.
Федя пересилил себя и посмотрел на вороненка. Вороненок ворочался в траве. Они сели перед ним на корточки.
Длинношеий, с култышками вместо крыльев, с редкими перышками, словно его плохо общипали, вороненок разевал огромный клюв и ворочал косточкой-языком.
— Пить он хочет, — сказала Оксана. — Ничего с ним не сталось. Я же говорю: они — живучие.
— Как его напоить?
— Возьми клюв в рот и пускай слюни.
Федю передернуло.
— Брезгливый? А не напоишь — помрет!
— Я принесу воды.
— Нужна ему твоя вода!
— Но я же не могу…
— Не могу! — Оксана взяла птенца и стала поить на свой лад. Птенец жадно сглатывал. — Горемыка, полезу в гнездо тебя посажу. Только смотри, птенчик, прилетишь за цыплятами — рогатка у меня из красной резины. Понял?
И Оксана, не обращая на Федю внимания, словно его не было, завернула сарафан, пристроила в красно-синем гнездышке птенца, свистнула — так, в сторону, а Феде показалось, что ему в лицо, — и заскользила между ветвями по белому стволу березы быстро, как ужинка по траве.
Птенец лежал в гнезде.
Оксана сидела под гнездом, на гибкой ветке.
Федя стоял на земле.
— К папеньке топай! — крикнула Оксана. — Папенька заждался тебя, ненаглядного!
И она опять засвистела.