Голубые луга

Федя отвернулся от березы и, неторопливо выбрасывая ноги, зашагал к дому, где шел пир горой.
9
— Эгей! — Николай Акиндинович размахнулся, раскрутил Цурин кнут до свисту, и лошадь, чуя, что ждет ее удар, сорвалась с места и бросилась вскачь, взлетая над землей всеми четырьмя ногами.
— Силен! — сказал Горбунов вслед умчавшемуся начальнику.
— Николай Акиндинович! — вопил Цура. — Перевернемся. Голову на отсечение — перевернемся.
— Молчи!
И снова ночь шаталась от молодецкого «Эгей!» Сердце в груди Страшнова раскатилось безудержно: «Верхом бы, да шашечку бы, да с казаками на Сечь!»
— Николай Акиндинович! Богом прошу, речка скоро. Перевернемся, Федюшку пришибем!
— Федюшку? — переспросил Страшнов. — Тпру! А ну-ка, возничий, займи свое место.
Уступил Цуре козлы.
— Езжай так, чтоб не скрипнуло. Думать буду.
Летнее небо потемнеть не успевало.
Кузнечики потрескивали, будто по еловым веточкам взбегал быстрый легкий огонь, а пламя и впрямь занималось.
Безоблачный восток уже накалился добела, и теперь нужно было ждать чуда: восхода светила.
Николай Акиндинович впился глазами в горизонт, требуя солнца всей мощью своих гипнотических сил, поскрипывая зубами, сдвигая брови до ломоты во лбу.
Может быть, солнце и послушалось бы, но Николаю Акиндиновичу знать про то не довелось: заснул, уронив голову в сено, а рядом спал Федя.
  
Глава вторая
 
1
Федя успел забыть, что вчера он придумал Ту Страну, но Кук ему напомнил об этом. Кук все свистел да свистел под окном, а Феде снилась Оксана. Оксана свистит ему прямо в лицо, и так стыдно, что и обидеться нельзя.
Федя вышел к Ярославу с маленьким топориком.
— Мой личный томагавк!
Они пошли за дома, в парк, по липовой аллее. Там, где аллею справа обрезала стена кустарника, Федя остановился, но повел Ярослава налево. Отмерил от самой большой липы четырнадцать с половиной шагов и сказал:
— Я разгадал их уловку. Не двенадцать шагов, число двенадцать все любят, и не тринадцать — это чертова дюжина, четырнадцать с половиной! Им не удалось провести нас! Бери топорик, копай!
— Кто они? — не понял Кук.
— Те, кто скрывают от нас Ту Страну. Я дарю тебе первый удар в их дверь.
Кук взял топорик и стал вырубать квадрат дерна. Федя вынул этот дерн. Земля была здесь хорошая, чернозем.
— Дай-ка мне!
Федя копал яростно, но топорик не очень-то годился для такой работы, да и слой чернозема был великолепен.
Федя вспотел, отбросил топорик.
— Покопай. Я пойду на разведку.
Он вошел в аллею, подергал выразительно штаны и юркнул в кустарник. Укрывшись от глаз Кука, он стал пробираться к голубым лугам.
И они снова открылись ему.
— Они — правда, — сказал Федя. — Они все-таки есть на земле.
Он тихонько засмеялся от радости, отпустил ветку и доверчиво шагнул в травы.
Над лугами было так много неба, что никакие травы не могли одолеть его и, не одолев, поголубели и поросли синими сильными цветами.
Воздух был горяч, травы прохладны. Захотелось лечь в них, и он лег. Лицом к небу. Но было пусто на небе. Тогда он перевернулся на живот, увидал красного солдатика в траве. Великодушно не стал мешать ему жить, не стал высматривать его пути. Вдохнул, не сдерживая охоты, синий воздух голубых лугов и заснул.
И не знал он, что спит. И очень он испугался, когда возле опустилась огромная серая птица. Она высвободила из-под крыльев руки, взяла себя за черный гребень и сняла его вместе с забралом.
Перед Федей стоял в одежде птицы голубой старик.
— Ты хочешь владеть моими чарами?
И Федя не закричал «нет!», хотя он должен был крикнуть «нет!», потому что страшно владеть таинственной силой. Он не закричал «нет», потому что всю жизнь мечтал о таинственном и хотел повелевать стихиями. И «да» он тоже не закричал. Ему казалось нечестным получить силу голубого старика вдруг, не сделав для этого ничего.
Старик смотрел по-орлиному — прямо в глаза. Он видел, как честные Федины мысли, которые говорили «нет», мечутся среди нечестных, которые кричат «да».
Федя опустил глаза, но ему вдруг стало так стыдно — никакой крепости в нем нет, — что приказал себе: смотреть. И не мог, было страшно. Приказал себе: встать. И не мог. Подобрал колени к груди, сжимаясь в комочек. Уперся ладонями в землю, трудно разогнул спину и, не в силах оторваться от тяжкой земли, с колен глянул-таки на старика и крикнул: «Нет!»
Крикнуть — крикнул, да в пустоту: старика не было. Феде стало досадно: не услышал его старик, небось, думает, что Федя тряпка…
— Я все копал, копал, а ты спишь…
Это говорил Кук.
— Ты тоже видел его? — спросил Федя, пробуждаясь и не понимая, сон это или явь.
— Кого? Я все копал, копал. Там одна земля — никакой двери. Пошел искать тебя, а ты — спишь.
— Я спал? — обрадовался Федя.
Кук обиделся.
— Спал. Я копал, копал…
— Ладно, не сердись. Я — нечаянно. Скажи, кто живет в красном домике?
— Иннокентий, Цветы — Обещанье Плода.
— Цветы — обещанье плода?
— Так его дразнят. Он ходит и читает стихи.
— Он что же, колдун? — осторожно спросил Федя.
— Нет. Но лечить он умеет. Знает, когда дождя ждать. Людей из глины лепит, а зверей режет из дерева.
— Цветы — обещанье плода, — повторил еще раз Федя. — Сначала цветы, а из цветов — яблоки. Но цветы можно оборвать, и яблок не будет. Или цветы убьет мороз. Он — злой.
— Нет, что ты! Он самый добрый. Он всем помогает.
— А зачем тогда: «Цветы — обещанье плода?»
Кук стал быстро читать:
 
 
Цветы — обещанье плода.
 
Дети — цветы народа.
 
Цветы Природы — природа,
 
Но зачем столько голода,
 
Столько холода?
 
Что молодо — на войне сожжено и заколото.
 
В землю втоптано.
 
Вот оно!
 
Вот чего стоит ясное золото.
 
Долго ли жизнь человечью украсть?
 
Слово — зерно,
 
Но куда упасть?
 
Упадет.
 
Прорастет!
 
Расцветет!
 
Плод — мир для всех народов.
 
Время всемирного недорода
 
Сгинет.
 
Сердце мое — огонь.
 
На словах моих иней,
 
На ладонях Паук сплел паутину линий.
 
 
— Чушь какая-то! — фыркнул Федя. — Как ты только запомнил такую муть.
— Иннокентий свои стихи на базаре читал. Он цветами торгует, помидорами и репой. Цветами — для насаждения красоты, репой — чтобы дети сказку о репке не позабыли, а помидоры — это вестники солнца на земле.
— Ты, может, и сам чокнутый?
— Так говорит Иннокентий. Он очень дешево продавал свой товар. Его все спекулянты ненавидят. Он продавал товар и стихи читал. Теперь, правда, не читает, ему Водолеев запретил. А когда ему запретили читать стихи, он стал товар продавать вдвое дороже, чем спекулянты. И все равно у него покупают, потому что он утешает хорошо.
— Кого утешает?
— Всех, у кого кто погиб на войне или так помер.
— Ладно, — оборвал Федя Кука. — Пошли домой. Обедать пора.
— Если хочешь, можно к нам зайти. Я тебе библиотеку свою покажу.
2
До Кука не дошли. Уже в самом конце парка им повстречались мальчишки. Кто-то из них крикнул:
— Ребя, Кук!
Высокий, тоненький, складный мальчик уставился желтыми глазами на Кука и Федю.
— Это — Виталик Мартынов, — прошептал Кук, пятясь. — Они меня будут бить, ты им не мешай, а то и тебя… Я, может, убегу.
И он бросился бежать.