Чемпион

  
Бердибек Ыдырысович Сокпакбаев
 
Чемпион
 
 
 
 
 
 
   
 ПРИКЛЮЧЕНИЯ ЧЕРНОГО КОЖА  
 
Повесть 
   
I
 
— О, аллах! Что Кожа сделал людям плохого? Поче­му его все ругают?
Это бабушка говорит обо мне.
Я притаился в сенях и жду, что ответит аллах, но он молчит. Тогда я осторожно заглядываю в комнату и ви­жу: на скамейке вместо аллаха сидит комбайнер сосед­него колхоза Каратай. Он разошелся со своей женой и теперь сватает мою маму.
Признаться, я не люблю этого человека. С тех пор, как он стал бывать в нашем доме, — это началось с прош­лой осени — мои отношения с мамой перестали быть та­кими дружескими, как раньше. Когда Каратай приезжает к нам на своем старом мотоцикле, они подолгу о чем-то шепчутся, и я не должен входить в комнату.
Не понимаю, почему мама должна выходить замуж? Нам и так хорошо. После того, как погиб на фронте мой отец, мы живем втроем — я, мама и бабушка. Зачем нам Каратай с его обшарпанным мотоциклом?!
...Я делаю шаг назад и, незамеченный никем, выбегаю из сеней.
— Черный Коже! — зовет меня кто-то с противополож­ной стороны улицы.
Я по привычке отзываюсь и тут же сжимаю кулаки. Это крикнул мой соклассник Жантас. Он насмешник и никогда не произносит моего имени правильно. Вместо Кожа он умышленно говорит Коже, что означает «пост­ный суп».
Я грожу ему кулаком, а он хохочет и хлопает себя по коленям. Не обращая внимания на Жантаса, продол­жаю идти дальше.
...Я давно хотел спросить бабушку, кто мне дал такое нехорошее имя. По свидетельству о рождении меня зо­вут Кожабергеном. Но потом кто-то из них — мама или бабушка — потерял вторую половину моего имени. Скорее всего, они обе, сговорившись, стали называть меня ко­ротко: Кожа. Теперь меня зовет так весь аул.
В школе у нас есть другой Кожа. Чтобы нас не пу­тать, ребята зовут меня Черный Кожа, а старшего сына Суттебая — Рыжий Кожа. А такой хитрец, как Жантас, коверкает имена нас обоих.
Что я буду делать с таким именем, когда стану взрос­лым? Я хочу стать писателем — это уже решено. К нам в школу из Алма-Аты приезжал писатель — высокий, кудря­вый, с красивым именем. Обо мне он сказал так:
— Какой подвижной мальчик!
Если бы он знал, как мне попадает за эту подвиж­ность от классного руководителя Майкановой!
Конечно, быть знаменитым писателем очень хорошо. Тогда уж никто не упрекнет бабушку, что ее внук Кожа плохо себя ведет. И хорошо бы еще иметь такое имя, как Мурат, Ербол или, скажем, Болат, Сабит.
Раз я надумал — значит, это будет так. Бабушка го­ворит, что я упрямый и страшно настойчивый. Она до сих пор помнит, как я прожег ее платок. Я был тогда совсем малышом. Мне нужны были лыжи. Бабушка ска­зала, что никаких лыж не будет, потому что я забияка и не слушаюсь ее. Я рассердился и сгоряча бросил бабуш­кин платок на раскаленную плиту. Платок прогорел, а бабушка положила меня ничком на пол и дала такую взбучку, что у нее заболели руки. Но я молчал и не пла­кал. Потом вырвался и убежал. Когда я стану писателем, я куплю бабушке отличный платок. Но об этом я пока ей не говорю.
...Несколько дней назад я закончил пятый класс. Сейчас каникулы, и я совершенно свободен. В самом деле, как хорошо летом! Можно спать сколько угодно, ходить на речку купаться, удить рыбу или поехать на джайляу.
Так размышляя, я дошел до реки. На крутом ее из­гибе есть небольшая песчаная коса. Сюда я прихожу каждый день. Тут даже лежит моя банка из-под червей.
Жаль, что я не взял с собой удочку. На закате иногда здорово клюет.
Солнце садится на том берегу в кустарники, и в воде глубоко-глубоко опрокинут золотой столб. Где-то в камы­шах беспокойно крякают утки, за поворотом слышны удары весел о лодку.
Я стою на берегу и смотрю, как струится вода. Она течет спокойно-спокойно.
Днем, я видел, сюда приходила купаться Жанар. Вы, должно быть, знаете эту девочку. Ее знают все. Прежде всего, это самая красивая девочка в нашей школе. У нее замечательный голос. Жанар отлично плавает, отлично поет, а как она танцует «Камажай»! С ней стоит дру­жить.
Почему-то мне всегда становится радостно, когда я думаю о Жанар. Мне даже приятно смотреть в ту сторо­ну аула, где стоит ее дом. Иногда у меня появляется же­лание сделать что-нибудь такое хорошее, чтобы люди го­ворили:
— Кожа — молодец! Кожа — герой!
И чтобы об этом обязательно знала Жанар.
Я подхожу к знакомому кусту боярышника, где обыч­но купается Жанар, и внимательно изучаю чистый, как стекло, песок. Может быть, она что-нибудь забыла здесь, я подберу и отнесу ей.
На песке следы чьих-то босых ног. Конечно, это сле­ды Жанар — маленькие и аккуратные. Я подхожу ближе и рассматриваю их. Потом я осторожно ставлю в эти следы ступни своих ног и так стою, не шелохнувшись. Песок теплый и нежный. Теперь я твердо знаю, что это следы Жанар. Медленно ступая по этим следам, я воз­вращаюсь домой. У входа в поселок следы исчезают, и мне опять становится скучно.
У нашей калитки по-прежнему стоит облезлый мото­цикл Каратая. Я не люблю эту, машину, как и ее хозяи­на. Со злостью я ударяю ногой по колесу и решительно иду в дом.
У порога меня встречает бабушка. Она перемешивает в кадке кумыс. Я хочу пройти мимо, но она останавливает меня за руку.
— Куда ты? Там человек. Садись здесь и покушай.
— Ну и что же, что человек, — отвечаю я сердито, — я домой иду...
Бабушка что-то ворчит мне вслед, но я ее не слушаю.
Каратай и мама, как обычно, сидят за столом у ок­на и о чем-то тихо разговаривают. При моем появлении они переглядываются и замолкают. Я им помешал — это видно по недовольному выражению лица Каратая. Маме тоже не понравилось мое вторжение — взгляд у нее на­суплен.
Каратай неестественно улыбается и говорит:
— Эй, Кожатай, где твой салям?
Мне часто говорили, что не приветствовать старшего или знакомого человека — признак невоспитанности; что­бы не огорчить маму, я с трудом выговариваю:
— Здравствуйте.
— Что это ты такой сердитый? — спрашивает мама. — Или опять с кем-нибудь не поладил?..
— Так просто, — отвечаю я нехотя и прохожу в угол, где стоит этажерка. Чтобы не маячить в комнате без де­ла, я начинаю бесцельно рыться в старых газетах и журналах, перебираю свои учебники. Что я ищу и что мне надо — я не знаю. Все мое внимание сейчас обраще­но на маму и Каратая.
— Весна нынче была дождливая, — как бы продол­жая беседу, говорит Каратай.
— Да, — отвечает мама.
— У нас в «Коминтерне» отличные виды на урожай.
— У нас тоже.
Голос у мамы какой-то виноватый. Я понимаю, что она любит меня, а не Каратая, и с ним беседует из веж­ливости. Ведь мама у меня — воспитанный человек. Она уже давно сказала Каратаю, что замуж не пойдет, а бу­дет ставить на ноги сына, т.е. меня. Но он никак не от­стает от мамы, и это начинает меня бесить.
Я молча роюсь в книгах, а Каратай продолжает что-то плести о видах на урожай, но я-то понимаю, о каких видах он ведет речь.
— Конечно, конечно, — механически подтверждает ма­ма, и в ее голосе я слышу совсем иные слова: «Эх, Кара­тай, не так просто провести моего сына. Он все уже понимает...»
Наступает пауза. Сидя на корточках у этажерки, я упорно продолжаю свое бессмысленное занятие. У Кара­тая лопается терпение, и он начинает что-то быстро шептать маме. Из этого шепота я разбираю только одно слово:
— Обижусь...
Нашел чем испугать! Пусть обижается. Нам с ма­мой безразлично, даже напротив. Мысленно я начинаю бранить Каратая и с нетерпением жду, когда он уйдет. А он ждет, когда я уйду.
Вдруг мама говорит каким-то твердым и одновремен­но ласковым голосом:
— Сынок, что ты там так долго ищешь?