Три плова

А настроение все лучше. Он сам не понимал, отчего встал до рассвета по-особенному всем довольный — людьми, погодой, профессией, кожаной курткой, подаренной ему абхазцем-диспетчером, которого он выручил раз деньгами, когда тот покупал отцу-крестьянину буйвола или буйволицу. Нравилось, что на всех аэродромах говорили: «Саламов — хороший парень». Говорили, случалось, и другое, подчас неприятное, но это ему не передавали, информировали только о дружеских, одобрительных отзывах...
Руки Саламова спокойно лежали на управлении, машина подчинялась им с охотой, словно ей достаточно было одного — двух легких прикосновений к ее ручкам. Пилот узнавал холмы, закрывающие от глаз панораму Навтлугского аэродрома, похожую на верблюда скалу и другие приметы надвигавшегося на самолет Тбилиси.
Подлетая к аэродрому, Саламов ощутил толчок. Еще не оборачиваясь, он понял, какой беспорядок мог получиться за его спиной. А повернувшись, разглядел, что уложенные на заднем борту бочки стали медленно разъезжаться.
— Вот дурное человечество! — обругал сухумского агента Саламов.
Освободив от управления одну руку, он попытался поправить бочки, но они не слушались и, накатываясь на рычаги управления в задней кабине, грозили их прижать. Досада, что агент его подвел, сменилась злостью на самого себя: почему
не проверил, как уложили груз? Через несколько секунд некогда стало досадовать и злиться. Бочки резко сдвинулись с мест и уж наваливались на рычаги управления.
Как ни старался Саламов оттеснить одной рукой навалившиеся на управление бочки, у него ничего с ними не ладилось; они придвинулись еще ближе, и произошло то, чего так боялся пилот.
Бочки прижали управление.
Самолет «П-5» больше не подчинялся Саламову. По инструкции, пилот имел право покинуть машину, даже обязан был это сделать.
И тогда на аэродроме увидели его черную кожанку.
Он стал быстро раздеваться, сбрасывая с себя все, что стесняло его движения. Затем, покинув управление, он повернулся всем корпусом к проклятым бочкам. На предоставленном самому себе, лишенном управления самолете Саламов делал теперь то, что должен был сделать на земле сухумский агент. Оттесняя бочки от рычагов, он тщательно их укладывал.
Взявшись снова за управление, Саламов сделал разворот на 180 градусов и пошел на посадку. Самолет довольно плавно как ни в чем ни бывало подрулил к белым знакам, выложенным недалеко от аэропорта.
— Принимайте бочки, — сказал он, отправляясь искать черную кожанку. — А ты чего тут рыщешь? — удаляясь, крикнул он шоферу санитарной машины.
— Постельку для вас готовили, — отшучивался довольный счастливым концом шофер.
— Иди, иди в буфет! Подберем твою куртку, — сказал Саламову командир отряда, поворачивая его в сторону аэропортовского вокзала.
В буфете к Саламову подошел старый преподаватель. Он знал уже все подробности и похвалил ученика за правильное решение.
— Верно рассчитал! Или ты их, — сказал он про бочки,— или они тебя.
— Какое же я, по-вашему, человечество — легкое или горохом об стену? — спросил Саламов, понимавший, что похвала старейшего летчика станет известна во всех отрядах.
— Несмотря на твои успехи и усердие, — сказал преподаватель, — у меня было слишком много оснований полагать, что в такую критическую минуту ты можешь оплошать. Погорячишься, вместо одного решения примешь два, а то и несколько, как бывает с растерявшимися людьми, — и труба!.. Ох, и аппетит у тебя! — удивился преподаватель. — Ты что, из голодного края? Или сутки не ел?
Выполняя заказ Саламова, буфетчица поставила на столик три тарелки: с селедкой, холодной яичницей и сардельками. Сняв еще с подноса два стакана кофе и стакан простокваши, она пошла к прилавку за булками для Саламова. Мигнув преподавателю, буфетчица сказала:
— Утречком завтракал. И я так думаю — еще в Сухуми заправлялся... Заправлялись в Сухуми, товарищ Саламов?
Тот и сам был озадачен своим непомерным аппетитом и спросил старого своего учителя, отчего всякий раз после сильного переживания — например, такого, как сегодня — до дурноты хочется есть.
— Ведь полагается же наоборот: чтобы начисто отбило всякий аппетит, а мне в подобные моменты совестно на людей смотреть.
— Усиленный расход энергии, — ответил преподаватель.— Ты в полминуты напереживался, как другой за десять лет,— топливо внутри и выгорело сразу. Отсюда и аппетит. Может, с точки зрения чистой медицины — неверно, зато популярно, дружок...
ДВОЙНАЯ ИТАЛЬЯНСКАЯ
1
а зеленой, в акациях, Нахичеванской улице живет сорокалетний человек, Исай Баул. Мальчуганы, играю---щие целые дни на бульваре, знают: Баул — пилот первого класса, ом — командир части и служит на аэродроме, за густыми садами и желтыми от подсолнухов огородами Богатырской улицы. Уличные мальчуганы знают свое небо над Нахичеванской гораздо лучше взрослых. Мамы обычно говорят:
«Вот аэроплан пролетел...»
А мальчишки поясняют, что это промчался «К-5» или «У-2» и что один держит направление на Харьков, другой — на Минеральные воды. Возвращаясь с аэродрома домой, Баул всегда видит около себя ватагу мальчуганов. Они кричат ему вдогонку: «Командир, командир!» Однажды Баул обернулся и спросил:
«Что?»
«Вы командир над самолетами, правда?» — почтительно проговорил один из мальчуганов.
С той поры Баул запомнил его. Мальчик был худ, в запыленной одежде, лицо — в царапинах, в глазах — усмешка, губы вымазаны не то в шелковице, не то в чернилах — такие ребята обычно бывают самыми озорными и любознатель ными. Когда Баул выходил из дому, мальчик кричал: «Добрый день, товарищ командир!»
Когда пилот возвращался домой, мальчик спрашивал:
«Скажите, пожалуйста, сегодня была лётная погода?»
Баул к нему привык. Худой и пыльный мальчуган гордился своим знакомством с пилотом. Гордиться было чем: все незрелое население Нахичеванской улицы видело, как командир, постоянно отвечавший на приветствия своего маленького товарища, заговаривал с ним порой, точно это взрослый человек. Затягивая, сколько удавалось, беседу с командиром-летчиком, мальчуган счастливо подмигивал ребятам: «Видали? А я что говорил? Вот и смотрите сами».
Гуляла ли по городу зима, шел ли дождь или ярилось лето — мальчик был всегда на своем посту. Заживали его старые царапины, но появлялись в других местах новые; а запылен он бывал даже зимой. Обстоятельство это несколько удивляло Баула, и он прозвал мальчика Пылеедом.
«Как летали, товарищ командир? Болтанки не было? Ветер попутный?»
«Все в порядке, Пылеед», — отвечал Баул.
Знакомство укреплялось, и Пылеед уже врал, что командир обещал взять его с собой в полет и показать ему мертвые петли, штопоры, иммельманы и бочки.
Все на свете знал этот худой, как бамбук, мальчишка! Его спросили: а куда он полетит с командиром? И он тут же соврал, что в Чечню, и еще соврал, что пилот обещал сделать один штопор и две мертвые петли.
«А про иммельманы и бочки он не сказал сколько», — для достоверности добавил Пылеед.
Его постигла в один день неудача, и неудача полная, оттого что он опозорился именно в такое время, когда на Нахичеванской улице собрались ребята отовсюду: с улицы Энгельса, Шаумяна и даже далекого Восточного проспекта. В день, когда мальчишки с других улиц должны были тоже убедиться в дружбе Пылееда с Баулом, которого маленький товарищ командира-летчика собирался спросить об очень важном,— именно в этот день Баул долго не показывался. В ожидании Пылеед жевал сладкий цвет акаций. Огорченный тем, что Бау-
ла все нет и мальчики начинают расходиться, Пылеед не заметил озабоченности и грусти на его лице, когда он возвратился в этот день с аэродрома часа на два позже обычного.
Баул шел к дому медленно, не отвечая на приветствия мальчуганов.
Прилетев перед вечером из Грозного, он поставил свой «К-5» в ангар и прошел в канцелярию. По дороге начальник штаба завел разговор о бензине. Командиру подсунули ведомости, рапорта, папки с «личными делами». Баул случайно заглянул и в свое «личное дело» и с огорчением почесал затылок.