Иду в неизвестность

— Куда?
— А вот сюда, на Север. И именно здесь, в полярных областях, считают, происходят важнейшие атмосферные явления, которые влияют на климат нашей России. Ещё земляк твой великий — Михайло Ломоносов говорил, что людям ничего не оставалось бы требовать от бога, если бы они научились перемену погоды правильно предвидеть. И он же первым в мире выдвинул идею постоянной службы, что ли, погоды, во всех частях света. Вот и наблюдаем здесь, будем наблюдать на Земле Франца-Иосифа и на всём пути к полюсу, если бог даст…
Седов откусил мяса, принялся жевать. Инютин тщательно обжаривал своё.
— Дак а полюс-то… Верно ли бают, что на нём — землица то ли остров большой?
— Пока не известно.
— Вот бы поглядеть!
— А что, пошёл бы ты к полюсу?
— Далеко?
— Вёрст девятьсот.
— Да столь же вобратно, да по ропакам… А тамо, что ни путь — то и крюк… — Инютин покачал головой, задумался. — А может, и пошёл бы.
Седов поглядел па спутника внимательнее.
— А для чего бы ты пошёл?
— Как для чего? — удивился Инютин. — Поглядеть.
Он помолчал, поворачивая шомпол со шкворчавшим мясом.
— Хоть я немало обошёл, печником-то, почитай весь уезд обмерил, да в Устюге пожил, да в Архангельском, да на Зимнем берегу, а всё куда-то манит. Видать, верно сказывают: не насытится око зрением. Вот и Землю эту Франца-Иосифа так уж увидеть хочется — аж в груди сосёт. По ночам снится.
Инютин попробовал мясо на зуб, стащил его с шомпола на крышку ящика, приняло я обтирать шомпол о тыльную сторону своей замусоленной толстой рукавицы.
— Но ведь опасно. Рискованно.
— Уж тут — да, — кивнул Инютин. — Уж тут либо в сук, либо в тетерю. Но опять же — наперёд и не узнать, где найдёшь, где потеряешь. Тут уж кому что на роду написано.
Помолчали.
— Ну, я-то ладно. Постранствовал, своё получил — да и назад, к печкам. А вам-то, я слыхал, служба эдакая вышла: всё по испидициям. Не мёд, верно, служба-то?
Седов усмехнулся, дожёвывая мясо:
— А я, брат, сам выбрал такую службу.
— Ну да? — удивился Инютин. — Что же — больше платят?
— Да нет, пожалуй, не больше. Здесь, Инютин, ещё и другую плату получаешь — радость, что ли, получаешь, когда видишь, что твои старания, труды очень нужны людям и полезны.
Седов, покончив с мясом, тщательно вытер руку об руку и, спрятав их в карманы, уселся поудобнее.
— Ты вот печи складывал — была у тебя радость?
Инютин с полным ртом кивнул.
— Ежели ладной печечка вышла — как не радоваться! — проговорил он. — Дак печка-то что: склал, просушил, дровцы запалил — и видно: вот он жар, а вот оно тепло. А у вас? Когда ещё карты энти кому-то занадобятся! А может, и не занадобятся, ежели плыть сюда незачем…
— Главное, Инютин, что они есть. Что уточнена и описана частица нашей матушки-Земли. А ведь Новая Земля лежит как раз на пути плавания судов к берегам Сибири. И скоро пойдут пароходы в Сибирь наверняка. Но и пути должны быть вымерены. А сколько мы с тобой открыли неизвестных прежде мысов, заливов, ледников! Сколько имён новых появится на карте! Мыс и ледник Визе, гора, ледник и мыс Павлова, мыс Кушакова, остров и мыс Пинегина, мыс Сахарова, бухта Таисии, ледник Веры, хребет Ломоносова… И ещё много имён людей, которых ты не знаешь, — известных мореплавателей, гидрографов, — моих сослуживцев, которые внесли заметный вклад в изучение Севера. Погоди, мы ещё и твоим именем назовём частицу этого острова!
— Дак моим-то с чего? — вытаращил глаза Инютин. — Нешто я известный какой, алибо учёный?
— Без таких, как ты, Инютин, любой учёный здесь мало что значит.
— Ну уж… — Инютин поперхнулся, закашлялся.
— Про Литке я тебе рассказывал. Он четыре лета подряд плавал из Архангельска сюда, к Новой Земле, для описания её…
Инютин, покрасневший, откашлялся, кивнул.
— А известно ли тебе, кто водил его бриг во льдах, указывал верные, безопасные подходы к этой земле? Такой же, как ты, простой крестьянин, лодейный кормщик из Колы Матвей Герасимов. Да не только он. И другие поморы участвовали в экспедициях Литке. И ещё не известпо, удалось ли бы Фёдору Петровичу сделать всё, что он успел, не будь у пего таких умелых помощников.
— Это так, — вздохнул Инютин, вытирая руки. — На мужике земля-то, говорят, держится.
Он выбрался из палатки в серую тьму. Прошаркали подошвы его валенок к партам, к собакам, улёгшимся поблизости. Донёсся протяжный, с подвыванием зевок Инютина.
В палатке стало немного теплее. Седов приподнялся, переставил ящик с плошками к выходу, в ноги, загнал шомпола на свои места, ружья уложил но обе стороны постели и забрался, как был, в одежде и в шапке с опущенными ушами в оленью малицу.
Тело зябко ныло. Седов почти привык к этому постоянному ощущению холода и знал, что, стоит только уснуть — ощущение ото исчезнет. Разогреться удавалось только при ходьбе, во время переходов. Малицы, распахнутые внизу, в ногах, плохо держали тепло. Спальные мешки Седов не велел трогать: они предназначались для полюсной партии.
Инютин забрался в палатку, плотно прикрыл и укрепил входной клапан, задул плошки.
Он влез, покряхтывая, в свою малицу, и оба притулились друг к другу. Так теплее.
Успокоились собаки, утих ветер, и всё вокруг объяла тишина, какую называют мёртвой. Тишина, когда зазвенит вдруг в ушах, и долго этот звон не пропадает. Слышны лишь шорохи одежды при малейшем движении да дыхание — собственное и соседа. Наливаются тяжестью дневной усталости руки, ноги, всё тело, и это спокойное, хотя и холодное, с подступающей дремотой лежание в куске шкуры кажется блаженнейшим из всего, что можно только пожелать. Быстро отлетают заботы и думы, днём теснившиеся в голове.
  
ЛЕТО
 
— Эх, хорошо в деревне летом! — улыбаясь, возвещает с трапа Шестаков. — Выйдешь в поле — благодать!
Лицо матроса коричневое от загара. Шестаков нынче вахтенный. Он бездельно стоит на верхних ступеньках трапа, опершись спиной о поручень. Куртка на нём расстёгнута, шапка сдвинута на затылок. Тепло!
Он оглядывает палубу, окрестности. Всюду то же, что было и с утра.
Размеренно и уныло накручивают большие скрипучие колёса палубной помпы Пустошный с кочегаром Коршуновым. Оба разделись до рубах, скинули отопревшие шапки.
Перегнувшись вниз через лобовой, свежеокрашенный белилами борт мостика, Инютин подводит жёлтой краской название судна. Лицо Инютина, и вовсе чёрное от загара, ещё и побагровело, налившись кровью.
— Деревни-то небось не видывал, моржеед солонбальский, — не отрываясь от дела, бросает он Шестакову, — а туда же: благода-ать!
Инютин теперь не боцман. Он матрос.
Вскоре после прибытия из похода с Седовым нагрубил Кушакову, оскорбил штурмана Максимыча, ослушался вахтенного начальника. С матросами тоже не церемонился.
Седов, вызвав Инютина, сурово поговорил с ним и затем приказом по экспедиции назначил боцманом старшего метеонаблюдателя Лебедева.
Что послужило причиной неприятного инцидента? Скорее всего, усталость после непривычной, долгой зимовки в полярную ночь, нервное истощение — шёл десятый месяц отрыва от Большой земли, — а к тому же несдержанность, грубость, и прежде замечавшиеся за Инютиным. Так рассудили на «Фоке».
Недостаточно крепкое знание Лебедевым морского дела не стало большой помехой новому боцману. Он часто советовался с Максимычем. Штурман охотно помогал ему.
Трудолюбие же Лебедева, его ровность в обращении со всеми, рассудительность и любознательность, авторитет среди команды и членов экспедиции — все эти качества позволили Седову остановить выбор именно на нём.
За трудолюбие был в своё время назначен боцманом и Инютин, когда нездорового Точилова пришлось списать в Крестовой губе. Но одного трудолюбия оказалось мало. Требовалось уметь управлять судовым хозяйством, людьми и при этом самому уметь подчиняться.
Разжалованный Инютин не унывал. Похоже было, что не очень он дорожил своей прежней должностью, ибо привык больше трудиться, нежели управлять другими.