Пимокаты с Алтайских (повести)

— Да вот, например: «С чужими пионер молчит, как рыба… С врагами пионер хитёр как лисица… В борьбе увёртлив, как ласка..! Рабочим пионер товарищ, детям — друг, но притеснителям — всегда враг». Ну и другие… Видите, не совсем такие, как у нас. И звенья у них по-другому называются, например: «Красный Петербург», «Москва», «Карл Либкнехт». А эмблема их — наша красная советская звезда.
— Товарищ вожатая, и они знают, что в России тоже есть пионеры? — спросил Смолин.
— Не знаю, — покачала головой Шура. — Ведь пионерские организации у нас только-только народились. Но германцы — вот уж к вашему стыду — знают очень хорошо, как борются рабочие Советского Союза… Когда у нас был голод в Поволжье, в позапрошлом году, они помощь советским голодающим ребятам наладили. Они собирали на улицах деньги, отдавали свои последние копейки, то есть пфенниги, и посылали на Волгу, голодающим.
— И посылки приходили? Из Германии к нам?
— Да, приходили, почему же им не приходить?
— Но… как же буржуи?
— Что буржуи? Конечно, германским ребятам очень тяжело приходится — их хватают и арестовывают полицейские, преследуют фашисты, а они не сдаются. Германия сейчас вся как в котле кипит… Революция с каждым часом приближается…
— Пожар мировой революции! — перебив, крикнул Сашка.
И тут мы все вскочили и окружили Шуру.
— А вы… всё правду говорите? — спросил Валька Капустин.
— Правду, самую правду! — горячо ответила Шура. — Только мы ещё очень мало знаем о жизни германских пионеров — связь с Германией трудно держать.
— Нет, расскажи ещё! — закричал отряд.
— Да я что знала, то сказала, — развела руками Шура. — Я ведь тоже… что ж… мало про них знаю. Но можно больше, больше узнать. Знаете как? От них самих. Хотите, напишем им письмо? Они ответят.
Ребята закричали, захлопали в ладоши.
— Не дойдёт! Не может быть! Напишем, напишем! Ой, разве они ответят? — раздавались крики.
— Ответят, ответят. Тише! Тише! — кричала Шура громче всех и махала руками.
Мы едва успокоились.
— Ну ладно, — писать так писать. Только ведь надо же обсудить, что писать. Так сразу плохо выйдет. Да тише вы! Давайте вот как: пусть каждый подумает, что писать, может, даже набросает что-нибудь на бумажке, а на следующем сборе будем писать все сообща… Ладно? Сначала проведём беседу…
— Только, пожалуйста, что-нибудь такое, как сегодня, — схватил её за руку Сашка. — Что-нибудь про Германию.
— Вот-вот, я и расскажу о спартаковцах…
— Да нет, нет, про Германию.
— Да это и есть про Германию, вот чудаки, всё у них в голове перепуталось. Про германских спартаковцев — про Красную Розу и Либкнехта… Ну, по домам теперь, поздно уже, спать пора.
Я шёл домой точно в строю, точно под барабан. Темнел августовский вечер, звёзды дождём падали с неба.
Они падали куда-нибудь в Заячью часть, на Алтайские улицы, или в Обь, или в тайгу.
«Ведь за Барнаулом — тайга, — думал я, шагая, — а за тайгой — реки, длинные, огромные. Они в океан текут, а океан огромный, всё вода, вода и вода… Потом опять земля и леса… Земля-то ведь круглая, огромная…
А потом Германия — она, наверно, в той стороне, за вокзалом, туда ехать долго, через реки всякие, через тайгу, через города всякие…»
И первый раз я так думал — обо всей земле сразу, о том, какая она огромная и что сейчас делают на ней люди. И заодно я думал, что написать германским пионерам.
«Сначала надо про Барнаул написать, что это за город, как тут работают, валяют пимы, делают барнаулки, жуют смолу, а кругом — Обь и тайга… Ведь они про это не знают… У них, наверно, всё не так… Потом надо написать, как мы жили, пока не было отряда, как играли, голубей хотели завести. Потом — как в отряд стали ходить, как теперь жить будем… Про всё, про всё надо написать…»
И я шёл, как будто не один, шагал, точно стараясь попасть в ногу большому отряду. Я даже тихонько запел любимую песню:
 
 
Над Советскою Россией
 
Ветер клич свой пронесёт,
 
Нас услышат наши братья,
 
Нас услышит весь народ…
 
 
 
 
И тогда раздастся всюду
 
Из — за дальних гор, хребтов.
 
Из полей, лесов и тундр
 
Нам в ответ — всегда готов!
 
 
А звёзды всё падали и падали — на Алтайские улицы, в Обь, в тайгу, в Германию, на всю круглую землю.
Письмо заняло чуть ли не целую тетрадку.
— Да оно в конверт не влезет! — воскликнул Ванька, беспокоясь.
— Ну всё, ребята? — Шура подняла от стола покрасневшее худое лицо. Она писала под нашу многоголосую диктовку.
— Да, пожалуй, всё, товарищ начотр… вожатая… — улыбнулся Смолин. — Как отряд работал — написали? Написали. Как будем работать дальше — написали? Написали.
— Да-да, ведь это главное — как работать будем… Ведь мы тут, откровенно говоря, приврали: «…мы вовлекаем в наш отряд беспризорников, и отряд наш растёт день ото дня. Мы учимся, чтоб нести наши знания массам». Ведь если этого не выполним — получится как бы обман, ребята… — Шура пристально поглядела на всех нас по очереди.
— Пока идёт письмо — мы это сделаем, — твёрдо сказал Смолин.
— А сколько времени пройдёт письмо? — спросил Ванька. — Наверно, год?
— Ну год! Через две недели будет ответ.
И с этого дня мы начали ждать письма от германских пионеров.
С этого дня мы стали жить точно не в Барнауле, а в каком-то новом городе. Этот новый город был гораздо больше, просторнее, из него можно было поехать в Германию, можно было связаться с любым уголком земного шара.
В отряд к нам каждый день стала приходить наша городская газета «Звезда Алтая», и мы узнавали обо всём мире. На большой щит посреди комнаты наклеивали мы вырезки, и по щиту было заметно, как приближается революция в Германии.
Мы теперь знали, что такое оккупация, репарация, падение марки, совет фабзавкомов в Берлине.
А у себя дома на стене над кроватью я повесил бумажку с четырнадцатью палочками. Это были не простые палочки, а четырнадцать дней, через которые должно было прийти к нам германское письмо. Каждое утро я зачёркивал по одной палочке, прежде чем натянуть трусы.
Палочки превращались в крестики. Наконец я зачеркнул четырнадцатую палочку. Это значило, что сегодня Шура принесёт на сбор письмо от германских пионеров.
Сбора я едва дождался. Прибежал туда чуть не за полчаса до начала, думал, что буду самый первый, но оказалось, что и все другие ребята пришли пораньше. А Шура, как назло, опаздывала.
— Письмо переводит, — говорили ребята, волнуясь.
Как только она появилась на пороге, мы бросились все к ней сразу.
— Ну? Перевела?
— Что перевела?
— Письмо. От германских пионеров.
— Какое письмо?
— Как какое? Сегодня ровно две недели. Ты сказала: через две недели будет ответ.
— Ах, вот вы что! Нет, ребята, ответа ещё нет. Письмо может прийти и позднее ведь…
Мы испуганно переглянулись. Мы были так уверены, что ровно через две недели придёт письмо, что, не получив его, сразу нахмурились и загрустили. Шура заметила это.
— Ну, ну, ну! — крикнула она. — Что вы, ребятишки? Ещё и лучше, что задержка… Письмо придёт — ответ давать надо, как слово своё сдержали… А у нас с вами ещё ничего не сделано… Уж лучше подождём…
Но мы не развеселились. Сбор прошёл как-то вяло, хотя Шура рассказала про Карла
Либкнехта и даже пустила по рукам свой комсомольский билет.
На жёлтой его обложке чёрной густой краской был нарисован портрет человека в пенсне и с усиками. Он был похож на молодого доктора, но мы знали, что это был пламенный Карл, поэт и агитатор, вождь Спартака, организатор союзов молодежи…
— Ну, завтра-то, наверно, придёт, — сказал Сашка, когда мы расходились. — На день всегда ошибка может получиться.