Перчинка
Праттико Франко
Перчинка
Как петь могли мы, чувствуя на сердце
Подкованный ботинок иноземца?..
Глава I
СТРАННАЯ ВСТРЕЧА
Где-то в самой глубине ослепительно голубого неба внезапно вспыхивали слабые язычки огня, распускались белыми хлопьями разрывов и так же неожиданно таяли. Из центра города поднималось тяжелое черное облако, свивалось и повисало в неподвижном воздухе. Горела Санта Кьяра.
Неаполь, окутанный дымом шрапнелей, изрыгаемых зенитками, сотрясаемый грохотом тысячефунтовых бомб, застланный едким туманом, исходившим от пылающих домов, которые с долгим жалобным стоном, похожим на предсмертный крик животного, скручивались, как кусочки горящей бересты, весь Неаполь казался сплошным пожарищем. А Везувий бесстрастно смотрел на все, что творилось у его ног, равнодушный к назойливым букашкам, которые с упорной (настойчивостью сновали взад и вперед по его огромной шапке. Шел четвертый день августа 1943 года.
Город был мертв. Царящее в нем безмолвие нарушалось только воем бомб да рокотом моря, набегающего на берег, пустынного, зловещего, словно вернувшегося из древних легенд моря, единственными обитателями которого были утопленники и неразорвавшиеся мины.
Жизнь переселилась под землю. Там, в старых бомбоубежищах, в тоннелях метро, находился истинный город. Грохот войны и безмолвие смерти, сливаясь воедино, долетали туда монотонным рокотом, и каждому чудилось, что гибнет что-то дорогое и близкое ему — родной дом, прогулка по берегу моря, излюбленный лоток продавца устриц, водонос с прохладной водой, которого так ждешь в жаркий летний день. Солнце, словно обезумев, обрушивало свои отвесные лучи на израненные осколками улицы, заставляя сверкать ослепительным блеском глубокие лужи, разлившиеся возле разломанных труб. Извилистые переулки, которые то карабкались в гору, то круто спускались вниз, на каждом шагу спотыкались о груды развалин. Неузнаваемо исказились и жизнь и лицо ослепленного солнцем и страхом города.
Пламя с ревом рвалось через крышу Санта Кьяра, а в подземельях старой церкви взлетали на воздух немецкие склады. Бесконечные ленты затопленных солнцем улиц, бесконечные, похожие друг на друга развалины, одни уже зеленеющие травой, другие еще свежие, осыпанные пылью, появившиеся только вчера, а может быть, и сегодня. Повсюду безмолвие, над которым, словно стальной купол, выточенный нечеловеческой рукой, висел гул войны. Все улицы походили одна на другую: и те, что были озарены сейчас факелом Санта Кьяра, и узкие переулочки в центре, и длинная Стадера а Поджореале, заполненная удушливой, тяжелой пылью от разбитых бомбами домов, висевшей в воздухе, словно туман.
Сквозь эту пронизанную солнцем густую пыль, то и дело перепрыгивая через груды битого кирпича, шел человек. Он шел к центру города, не обращая внимания на непрекращавшуюся канонаду.
Человек был один, один во всем Неаполе. На его плечах болтались какие-то лохмотья, руки и лицо были в крови. Но он улыбался, словно не замечая этого воющего, грохочущего, свистящего ада, который окружал его со всех сторон. Он проворно взбирался на груды обломков и не переставал улыбаться даже в те минуты, когда случайно оступался и падал. Он только еще упорнее цеплялся за разбитые кирпичи, бросая время от времени быстрый взгляд назад, словно желая еще раз убедиться в том, что, кроме него, ни одно человеческое существо не рискует прогуливаться под бомбами.
Грохот бомбежки умолк почти сразу во всех районах. В эту минуту человек добрался уже до конца улицы Фория. Он остановился и несколько мгновений стоял неподвижно, словно сбитый с толку этой внезапной тишиной, потом бросился бежать по бесконечным лестницам Звездных переулков, ведущих к кладбищу капуцинов.
Теперь, когда зенитки замолчали, звук его шагов гулко разносился среди каменных стен, вспугивая кошек, единственных четвероногих обитателей, выживших, несмотря на войну и голод. Они со всех ног кидались в ближайшие подворотни и долго провожали его любопытным взглядом.
Человек продолжал бежать. Наконец лестница вывела его на широкую площадку, расположенную перед входом в древний монастырь капуцинов. Часть монастыря когда-то в незапамятные времена была полуразрушена, а в сохранившейся части здания ютилась дюжина шумливых бородатых монахов.
После минутного колебания человек медленно двинулся, вдоль монастырских стен, внимательно оглядывая дома, выходящие на площадь. Проходя мимо разрушенной части монастыря, он заглянул в полуобвалившиеся ворота, украшенные искусно вырезанными из камня листьями папоротника, юркнул в них и очутился в темноте, царящей здесь уже два столетия. Сначала, после солнца, ослепительно сиявшего снаружи, все показалось ему черным и неразличимым: и пол, заросший бурьяном, и тысячи валявшихся под ногами обломков. Сделав несколько шагов, человек остановился, потер глаза и ощупью двинулся дальше, ощупывая ногой почву. Он снова улыбался. Развалины начинались длинным темным коридором. Через десяток метров коридор круто поворачивал и вел к лестнице, от которой сохранилось только пять первых ступенек. За поворотом темнота еще больше сгустилась. Человек остановился и присел на поросшие травой каменные плиты. Теперь он должен был отдохнуть и собраться с мыслями.
Он провел рукой по израненному лицу, и ему отчетливо вспомнилось все, что недавно произошло, особенно та минута, когда он понял, что может выбраться на волю. Это была страшная минута. На него рушились стены камеры, всё окутали густые облака пыли, смерть уже казалась неизбежной. И вдруг тяжелую завесу пыли прорезал свет — солнце!
Он рванулся навстречу этому свету и побежал, спотыкаясь о камни, не обращая внимания на грохот обвала у себя за спиной. Он бежал не останавливаясь, не думая о бомбах, не замечая осколков, со свистом проносящихся вокруг, бежал при ярком солнце к свободе.
Неаполь он знал плохо, потому что прожил здесь всего два-три месяца, пока его не арестовали. Но ему вспомнились слова Сальваторе, товарища, у которого он некоторое время скрывался.
«Если тебе нужно будет спрятаться на несколько дней, — говорил Сальваторе, — поднимись по лестницам Звездных переулков и укройся среди развалин старого монастыря. Найти тебя там будет трудновато. Я знаю, многие прятались в тех местах. До войны, правда, все больше жулики. Много их там скрывалось. Ну, а сейчас, пожалуй, никого нет».
С тех пор он ни разу не вспомнил об этом совете. И, только когда американская бомба обрушила стены тюрьмы, его сразу осенила мысль о старом монастыре капуцинов. Но как до него добраться? Не собьется ли он с пути, блуждая по извилистым улочкам Неаполя, в которых ему так же трудно ориентироваться, как в джунглях. И вот, смотри ты, все-таки добрался! Теперь надо подумать о следующем шаге. Хотя нет, с этим лучше подождать. Нужно осмотреться…
Среди сырых стен застыла тяжелая тишина. Да, надо подождать, чтобы сердце перестало бешено колотиться в груди, чтобы остыло разгоряченное лицо. Надо спокойно во всем разобраться. Надо, чтобы утихомирилась эта неистовая сила, этот стихийный порыв, который словно толкал его в спину, приказывая бежать. Надежно ли его убежище? Этого он не знал. Будут ли его искать? О, в этом можно было не сомневаться. Как они обрадовались, когда увидели его в наручниках! Потом он узнал, что допрашивал его сам шеф тайной полиции, тощий человек с пергаментным лицом, украшенным усиками. Шеф все время улыбался и с наигранной любезностью говорил:
— Итак, вы синьор Марио Грасси?
— Нет.
— Боже мой, какое разочарование! А я был уверен, что вы-то и есть синьор Грасси.
— Нет, меня зовут Марио Андьяни.
— Ай-яй-яй! Как же это мы так обознались! Но вы не извольте беспокоиться. Мы сию же минуту все проверим и больше не причиним вашей милости никаких неприятностей.
