Прощай, Терминатор!
Максим Яковлев
Прощай, Терминатор!
В этот день Настя и Никита, ребята с нашего двора, пришли с прогулки пораньше. И надо сказать, на это была причина: мама обещала прочитать им перед сном новую книжку. Придя домой, они наскоро умылись, выпили по кружке кефира, в общем, выполнили всё, что положено. А книжка-то уже на столе дожидается.
— Сегодня будем читать на кухне, — говорит мама, — а то у меня жаркое в духовке стоит.
Надо сказать, Насте и Никите всё равно, где им читают или рассказывают, потому что именно это занятие они любят больше всего на свете. Например, старший брат Володя несколько раз рассказывал им сказки в вагоне метро, а сестра Оля читала им книжку на крыше деревенского сарая, правда за это папа им немножко всыпал.
— Мне очень хочется, чтобы вы услышали то, о чём написано в этой книжке. Это история про одного мальчишку, точнее говоря, история, которую этот мальчишка рассказал о себе… и ещё о чём-то очень важном. Слушайте…
Прощай, Терминатор!
Однажды мои папа и мама объелись медовых пряников, и вскоре родился я. Меня назвали Игнатом, потому что в тот день, когда я родился, был сильный туман; казалось, что мира больше не существует, что от него остался лишь крохотный этот кусочек: часть деревянного дома, лавочка под окном да ветка старой груши. Отцу моему привиделся в клочьях тумана покойный прадед Игнатий. Он сидел на ветке груши в белой холщовой поддёвке, осеняя наше окно крестным знамением. Так мне было дано имя Игнат. Кроме того, мне были даны все мои достатки и недостатки и то, что называют «черты характера», которые я не выбирал, но с которыми мне придётся как-то справляться. Мне предстояло раскрыть свой талант и не зарывать его в землю. Мне были даны игрушки, которыми я ещё не умел играть, а также друзья и враги, которые уже успели появиться на свет к этому времени и которым, в свою очередь, был дан я, хотя они об этом тоже вряд ли догадывались. Меня поджидали мои болезни, ушибы и ссадины… Но мне, помимо всего, была дана моя Родина, со всем её небом и снегом, с лесами и речкой за городом; мне, наконец, предназначены были дороги и приключения, ради которых я народился на этот свет, чтобы пройти их по возможности честно и до конца.
Я рос, и туман понемногу рассеивался. Когда я научился делать шаги, мир заметно расширился: он уже включал в себя соседскую клумбу, мамины грядки и сад с беседкой посередине, и границы его доходили до самой калитки. За калиткой проносились машины, но стоило ей открыться, как в ней обязательно появлялся мой радостный папа.
Когда я научился читать, туман отодвинулся ещё дальше, он стелился теперь где-то за окраиной, по холмам автомобильной свалки и по железной дороге. Я мог часами смотреть на дымку, в которую уходили рельсы и поезда. Мир становился всё шире и многолюдней, многие звали меня по имени, и я уже дорос до того, что ко мне могли обратиться с вопросом:
— Как дела, Игнат?
— Дела впереди! — отвечал я фразой, неизвестно откуда взятой мною, но всем она почему-то нравилась.
Зимой я сильно простудился, скатившись с откоса на речку и попав под лёд. Там было неглубоко, но пока я добежал до дома, вся одежда превратилась в настоящий панцирь и я ощущал себя рыцарем, закованным по макушку в тяжёлые латы. Температура поднялась под сорок, так что несколько дней я ничего не помнил. Были только мамины руки, я всё время чувствовал их, они касались меня, гладили, поили из ложечки, садились на лоб… Это было похоже на касание листьев, на крылья бабочки, на дыхание прохлады в палящий зной… Потом я почувствовал себя лучше, мама стала снова уходить на работу, и мне пришлось оставаться до вечера одному.
Я добросовестно пил лекарства, они стояли у изголовья на столике, и не знал, чем бы стоило мне заняться. Компьютер уже не казался таким увлекательным и манящим, как раньше. Мне больше нравилось смотреть в окно и придумывать разные вещи… Что если изобрести маленький вездеход, такой сверхнадёжный, прочный, непобедимый, который будет угадывать мои желания и выходить из самых безвыходных ситуаций. Он должен быть очень уютным, примерно таким, как моя кровать, привезённая когда-то из Кунцева от дальних родственников: железная, с решётчатой гнутой спинкой. Да, именно такой ширины и такой длины будет мой вездеходик. Когда всё было продумано, я лёг на живот, накрылся с головой одеялом, оставив лишь узкую смотровую щель, и, стараясь не поддаваться волнению, скомандовал про себя: «Вперёд!»Испытания прошли настолько успешно, что я не мог сдержать своего восторга! Вездеходик слушался меня с полуслова: достаточно было подумать о непроходимой тайге или полярной пустыне, как он тотчас оказывался именно там, бесстрашно пробираясь по трясинам болот или ледяным торосам. Мне нравилось засыпать и просыпаться на его просторной тёплой лежанке, в нём я чувствовал себя в полной безопасности. Мы освобождали заложников, испепеляя огнём террористов; обездвиживали преступников и бандитов, превращая их вместе с оружием в каменных истуканов; мы спасали людей из-под развалин домов; прорывали в земле тоннели и отводили воду из затопленных районов и деревень. Труднее всего было с падающими самолётами. Вездеходик умел летать, но был слишком мал, чтобы удерживать на себе огромные лайнеры. Приходилось уплотнять разреженный воздух и срочно нагнетать горы снега. Самолёт падал в такой громадный сугробище и не разбивался, а плавно опускался и оседал на землю…
В общем, с вездеходиком всё получалось классно, но болезненный жар всё ещё бился в моих горячих висках и грудь разрывал грохочущий порох кашля.
Держась за спинку кровати, я смотрел в окно, меня всё больше увлекала новая, придуманная мною игра: я зажмуривал глаза, потом открывал их, пытаясь обнаружить какие-нибудь изменения в том, что виделось мне из окна. А виделось не так уж и мало: угол сада, соседский сарай, накрытый брезентом старый «москвич» на кирпичах вместо колёс, забор, а за ним крыши разных домов и дач, железнодорожный мост над речкой и синь лесов. Изменения происходили совершенно неожиданно и волшебно. Ещё несколько секунд назад всё было как обычно, и вдруг появлялся на заборе кот или ползла через мост электричка. А то вдруг прямо на стекле я увидел новый морозный узор, которого раньше не замечал. Я увеличивал промежуток между открыванием глаз. Откуда-то взялся стоящий на воздухе человек с пилой. Это оказался рабочий в люльке подъёмника, он опиливал поломанные снегопадом ветви деревьев. Наконец я зажмурил глаза и принялся считать до тридцати семи. Не успел я досчитать до двадцати, как услышал крики каких-то ребят, громкий хохот и свист, рассекающий воздух, — звук, похожий на запуск хлопушки. Но ничего не бабахнуло. Голоса пронеслись и затихли. Мне ужасно хотелось посмотреть, что же там произошло, но всё же заставил себя досчитать до конца. Открыв глаза, я не заметил никаких перемен. Если не считать, что с веток яблонь кое-где осыпался снег, всё остальное было по-прежнему. Те же сугробы, дорожка, забор, те же ржавые бочки вверх дном под белыми шапками… Мне показалось, как в темноте между бочками что-то зашевелилось. Скоро я был потрясён увиденным: на снегу трепыхалась ворона с отрубленной лапой, похожая на раненого вождя индейцев. Припадая на обрубок, она сделала несколько шагов и встала, пятная снег кровью. На шее её была затянута проволока, за которую её, видно, и перекинули через наш забор. Тело её сотрясалось от дрожи, но клюв был гордо вздёрнут. Она замерзала. Судя по всему, это были её последние минуты в жизни. Ворона подёргивала головой, пытаясь освободиться от проволоки, но больше всего поражало то несгибаемое мужество, с которым она держалась, стараясь изо всех сил утвердиться прямо и не упасть, словно решила умереть только стоя. Трудно было смотреть на это, но ещё труднее было бы не смотреть… Я не знал, что делать, снял трубку и позвонил папе.
