Любовь и картошка

— Я потом.
— Подожди. Куртку надень.
Ромась надел куртку.
— Я пошел.
— Ты поел? — спросил Олег.
— Поел, поел.
— Смотри не попадись там, — строго предупредил Сережа.— Всю операцию сорвешь.
— Не попадусь.
Ромась на минутку задержался.
— Людка,— деловито спросил он,— ты не знаешь, что это за птица? Живет в Замбии, там, где Васькины родители, питается зерном, рождается из яйца, а яиц не несет.
— Не может быть такой птицы,— недоверчиво ответила Люда.
— Может,— Твердо сказал Ромась. — Вы только этого еще не проходили. Это петух.
Сережа подошел к Люде, остановился у нее за спиной, заглянул в тетрадь.
— Английский? А ну скажи: «Наша семья живет очень дружно».
У Сережи было несколько тем, на которые он мог разговаривать по-английски: «Наша страна», «Наш колхоз», «Наша семья». По-разному сочетая слова и фразы, которые он выучил на память, Сережа мог произвести впечатление человека, вполне сносно владеющего английским языком.
Люда подумала, а потом медленно произнесла:
— Ливз вери фрэндфули...
— Стоп,— остановил ее Сережа.— Неправильно. Дай лоб!
— Зачем?
— Я тебя щелкну. Нужно начинать с подлежащего: «Ауэр фэмэли ливз...»
— Э-э, нет! Меня уже Олежка раз щелкнул. Потом синяк был.
— Ну как хочешь,— холодно отказался от своего предложения Сережа. Так, словно щелчок — это нечто вроде поощрения.
— Нет, ты ее все-таки щелкни,— предложил Олег.
— За что? — покосилась на него Люда.
— Сама знаешь. Только на тебя кофту купили, посмотри на нее.
—. Я пойду,— сказал Сережа.— Сверим часы. Ровно в двадцать четыре ноль ноль. Не проспишь? Олег в ответ недовольно пожал плечами.
— Может, спустишь нитку за окно? Как Васька?
— Я тебе не Васька, — буркнул Олег. Они сверили часы.
Дома Сережа застал свою бабушку, как всегда, у телефона.
— Ив мыслях не держи,— говорила она властно.— Какая может быть стирка? Завтра опять дождь будет!.. Где ты читала? В какой газете? В областной? Ничего они там не понимают!.. Что значит без осадков?.. Завтра ветер северный, порывистый, дождь, температура днем двенадцать — четырнадцать... Дня на два еще зарядит. А потом, я тебе скажу, стирать или не стирать... Хорошо! — Она положила трубку.
Сережина мама переглянулась с Сережей и беззвучно рассмеялась. Бабушка, хоть сидела к ней спиной, словно что-то почувствовала, быстро обернулась.
— Нечего смеяться. Дождь будет.
— Откуда вы знаете?
— А очень просто.. Я погоду из Москвы каждое утро по радио слушаю. В Москве сегодня дождь. И ветер юго-восточный. А что в Москве сегодня — у нас завтра.— Она помолчала.— Да и косточки у меня ломит к дождю.
Григорий Иванович вернулся из конторы позже, чем обычно, и не один, а с бригадиром Матвеем Петровичем.
— Что так поздно? — спросила Галина Федоровна.— Мойте руки, уже не обедать, а вечерять будем.
— Отчет, — ответил Григорий Иванович. — Второй день голову ломаем. Откуда-то лишний рубль тридцать две копейки появились.
— Очень просто! — обрадовался Сережа.— Рубль как раз мне нужен! И тридцать две копейки пригодятся. И отчет у тебя сойдется.
— В отчете, если не рубль — если копейка не сойдется, беда,— хмуро заметил Матвей Петрович.— В колхозе, Серега, своя арифметика. Ты в школе решаешь задачки с неизвестными?
— Бывает,— осторожно ответил Сережа, ожидая подвоха.
— А вот тебе колхозная задачка. Порвался пасик на картофельном комбайне. Ну, знаешь, этот... который вентилятор крутит, мотор охлаждает. А комбайн не работает. Я бригадир — с меня спросят, почему картофель не убираем. Я туда, сюда и, понятно, к кладовщику — достань. Он ночь-полночь — искать. Нашел, говорит. Человек продает. Десять рублей. В «Сельхозтехнике», пока сеяли, пасиков — хоть удавись, а как убирать — нет. Бери, говорю. Вот тебе задачка с десятью неизвестными рублями.
— Стоит рубль тридцать две искать, если десятку за пасик платите? — спросил Сережа.
— Если комбайн стоит, в десятку не уберешься,— строго ответил Матвей Петрович.— Тут тысячами пахнет. Федоровна, — обратился он к Сережиной бабушке, — книга жалоб у тебя есть?
— А что?
— Жалобу хочу написать. Недовольствие. Ты когда ногу мне складывала, ничего не забыла? Все на место поставила?
— Вспомнил... Когда это было... Вроде все. А что?
— Болит у меня.
— К погоде? Завтра опять дождь будет.
— Да нет, и без погоды болит.
— Бегай меньше, не молоденький. В лечебницу пойди. Пусть тебе электризацию сделают. Или грязью помажут.
— Грязью я каждый день мажусь,— мрачно ответил Матвей Петрович.
Бабушка и мама вышли из комнаты. Бабушка вернулась со свежей скатертью, накрыла стол. А Вера уже успела надеть новое платье, которое сегодня получила из районной мастерской, с кружевами на рукавах и у шеи, и туфли на высоком каблуке. Она поправила прическу, подкрасила губы и прошлась по комнате, как манекенщица на демонстрации мод.
Усадьбу Кулишей со всех сторон огораживал штакетник. По-новомодному. Невысокий. Такой, чтоб скотина не забралась. Не от людей. И с внутренней стороны вдоль штакетника узкими рядками росла петрушка. Прежде всего она предохраняла Сережины ульи от воришек-муравьишек. Муравьи очень любят мед, но не выносят запаха петрушки.
Не главным потребителем петрушки была Сережина мама. Как только возвращалась она с работы из больницы, так сразу же, за калиткой выдергивала петрушку, кипятила ее и отваром протирала лицо. Где-то она вычитала, что отвар петрушки освежает кожу и предотвращает появление морщин. Может быть, это и в самом деле правда, потому что лицо у Веры было такое, словно нарисовал его художник акварелью на слоновой кости: с гладкой, ровно окрашенной кожей, без единой морщинки, с густыми, соединенными на переносице бровями, о таких в старину говорили — соболиные, и легким, едва заметным пушком над верхней губой.
— Скажите прямо, я вам нравлюсь? — спросила Вера так, словно читала стихи.
— Ого! — вырвалось у Сережи.
— Позвольте с вами познакомиться,— галантно предложил Григорий Иванович.
— Плечо не тянет?.. Левое? — осведомилась Сережина бабушка.
— Немножко тянет,— призналась Вера.— Вы сидите, я сейчас фартук надену и все подам.
Вера быстро накрыла на стол, вопросительно взглянула на Григория Ивановича и принесла синий вместительный графин и синие пузатые чарки.
Дед Матвей выпил, крякнул, отломил не спеша кусочек хлеба, круто посолил и, прожевывая, сказал так, словно продолжал начатый разговор:
— Расчет простой. С тонны — сорок тонн. Это на земле не валяется.
— Так ведь вы говорите — валяется,— улыбнулся Григорий Иванович.
— Ленивый и денег не подберет. А нам бы оно...
Речь шла об аммиачной селитре. Сережа помнил и формулу— NH4NO3. Отличное удобрение. Считается, что тонна селитры дает прибавку урожая картофеля в сорок тонн. Но очень легко отсыревает и тогда слеживается в каменный пласт. На маленькой железнодорожной станции у села Гута железнодорожники раскопали такой пласт селитры, залежавшейся там еще чуть ли не с довоенного времени. Вроде клада. Всеми забытого. Никому не принадлежавшего. И предлагали продать.
— Не знаю,— сказал Григорий Иванович.— Давайте обсудим это на правлении.
— Какое правление,— даже застонал Матвей Петрович.— Железнодорожники это тайно хотят.
— Тайно? — удивился Григорий Иванович.— Из полы в полу? Это все равно что тайно пароход купить.
После ужина Сережа ушел в свою комнату и раскрыл в первом попавшемся месте «Трех мушкетеров». Время тянулось невероятно медленно. Каждые несколько минут он поглядывал на часы. Около одиннадцати к нему в комнату вошла бабушка.
— Сережа, ты зачем электричество жжешь? Почему спать не ложишься?
— Уроки.
— Ты же говорил, сделал? — Она посмотрела на книгу.— Вам уже «Мушкетеров» на дом задают?.. Молока выпьешь?
— Нет. Сядь, баб.
— Некогда мне рассиживаться, — ворчливо ответила Галина Федоровна и тут же села на Сережину кровать.