Отважные(изд.1961)

Мать не уходила, она стояла внизу, на крыльце, и звала Колю. Опять хлопнула дверь; это из комнаты вышел Вернер и тоже стал звать его.
– Коля! Коля! – кричал он низким басом.
Коля не отзывался. Во дворе было уже совсем темно, и сквозь решетку он видел две темные фигуры, стоявшие на верхней ступеньке крыльца. Вернер и мать о чем-то тихо говорили.
– Думмер кнабе,[3] – услышал Коля голос немца.
– Глупый, совсем глупый, – соглашалась мать.
И это согласие, установившееся между ней и Вернером, еще раз убедило Колю, что она предала его, и отца, и всех.
Коля до боли впился пальцами в решетку. Пусть только они уйдут, он пойдет и бросится в реку. Он умрет, раз мать могла так поступить. Нет, раньше он убьет Вернера. Влезет к нему в окно и ударит по голове топором.
Мать и Вернер поговорили еще о чем-то, потом заскрипели ступени, Вернер спустился вниз и пошел по дорожке к воротам. Стукнула калитка, и все стихло.
Впервые в жизни Коля почувствовал себя одиноким и беспомощным. Он не знал, что ему делать... Мать продолжала неподвижно стоять в темноте. Она думала о чем-то своем и, казалось, забыла о том, что он здесь, рядом.
На небе ярко сияла россыпь звезд. С Дона дул теплый ветер. В такие вечера они всей семьей ходили к обрыву. Мать с отцом садились на скамеечку, а Коля, примостившись у их ног, слушал, как в траве верещат поздние кузнечики, и не отрываясь смотрел на таинственную темную гладь реки.
Думал ли он когда-нибудь, что может настать час такого горя, которое разъединит его с матерью, час, когда, сидя в пустой голубятне, он будет чувствовать, что какая-то жестокая, непреодолимая сила встала между ними!
Вдруг мать сошла со ступеньки. Ее темный силуэт приблизился к голубятне. Коля затаил дыхание.
– Коля, спустись! – сказала она.
Он молчал.
– Спустись, – повторила мать тем строгим, негромким голосом, каким она обычно говорила с ним, когда он бывал в чем-нибудь виноват. – Сейчас же выходи оттуда! Слышишь?..
– Не выйду! – хрипло ответил Коля, прижимая лицо к ржавой решетке.
Тогда мать с быстротой, которой Коля от нее не ожидал, схватила лестницу, подвинула ее ближе к центру голубятни и быстро взобралась по ней. Когда ее лицо оказалось на уровне его блестящих от напряжения и обиды глаз, она тихо проговорила:
– Ты должен верить своей матери, Коля! Так приказал отец! Это нужно. Когда-нибудь ты поймешь...
Голос ее был таким взволнованным, таким серьезным... Впервые в жизни мать говорила с ним, как со взрослым. И Коля поверил...
Да, мать не солгала. Но лучше бы он задушил Вернера тогда, – может быть, она была бы жива.
Неделю назад Вернер поехал в штаб своей армии, который находился в Белгороде. На обратном пути он подвергся нападению. Было официально сообщено, что Вернер убит и что из его машины украден портфель с важными документами.
А через два дня комендант города Курт Мейер приказал матери явиться в гестапо на допрос. Гестаповцы считали, что она могла знать о маршруте поездки Вернера и сообщила о нем подпольщикам...
...Начинало светать, и все предметы в комнате стали приобретать свои реальные очертания.
Как ему дальше жить, Коля не знал. Идти к дяде Никите? Не ошиблась ли мать? Может быть, она уже сама не понимала, что говорит. О дяде Никите в городе рассказывали самые ужасные вещи. В первый же день он продался немцам. А теперь служит в городском управлении, и нет у бургомистра Блинова более злого и более верного человека, чем он. Ведь в тот вечер, когда пришли за матерью, Никита стоял во дворе, вооруженный автоматом. А когда мать проходила мимо, чтобы сесть в закрытый фургон, Никита выругался и погрозил ей своим маленьким морщинистым кулачком. Нет, мать ошиблась. Он не пойдет к Никите, ни за что не пойдет!
Коля заснул мгновенно, как засыпает вконец измученный человек, а когда проснулся, было уже совсем светло. Он вскочил, еще не понимая, почему так холодно, почему вокруг такой беспорядок, почему он один... И вдруг сразу все вспомнил, и ему от этого стало еще холоднее и еще более одиноко.
В буфете он разыскал несколько сухих кусков хлеба – все, что осталось от продуктов. Потом вскипятил на керосинке воду, налил ее в кружку и пил обжигаясь, стремясь хоть немного согреться.
Внезапно за окном раздались отрывистые слова команды. Мелькнула фигура немецкого кавалериста. Послышалось шарканье нестройных шагов многих людей.
Коля привстал из-за стола и взглянул на улицу. Затем быстро нахлобучил шапку и, забыв запереть дверь, выбежал во двор. В воротах уже столпились жители, смотревшие на колонну военнопленных, которые медленно шли под конвоем эсэсовцев.
Пленных было человек двести. Многие из них были ранены и поддерживали друг друга. Женщины бросали им куски хлеба, но эсэсовцы не разрешали его подбирать, давили хлеб своими тяжелыми сапогами.
– Коля! – крикнула соседка Анна Николаевна, старая седая женщина, бывшая учительница (когда Колиной матери было столько же лет, сколько ему, она учила ее географии). – Где же ты пропадал до поздней ночи? Я пять раз к тебе приходила. Идем, я тебя накормлю...
Но Коля не слушал. Ему показалось, что среди пленных он увидел чем-то очень знакомого ему человека. Вот тот высокий, который прихрамывает на правую ногу. Голову он держит чуть набок. Коля устремился вперед, обогнал колонну, пристально вглядываясь в серые от усталости лица пленных.
И вдруг он увидел лицо высокого раненого. Отец!.. Это был отец. Похудевший, осунувшийся. Голенище сапога на правой ноге разрезано сверху донизу, и обмотанная какими-то грязными тряпками нога казалась бесформенной.
Каждый шаг, очевидно, доставлял ему страдания. Он щурил глаза и непрерывно кусал губы.
– Папа!.. – крикнул Коля.
Отец обернулся и приостановился.
– Колечка! – крикнул он. – Где мама?..
Эсэсовец сердито закричал и толкнул отца в спину. Тот опять заковылял, все время оглядываясь на Колю, который продолжал идти рядом с колонной. Ему хотелось броситься к отцу, прижаться к его груди, зарыдать.
– Где мама? – опять спросил отец, воспользовавшись тем, что конвойный пошел вперед.
Коля молчал. Он боялся сказать отцу правду. Он даже нарочно споткнулся и упал, чтобы приотстать немного и подумать. До сих пор Коля никогда не задумывался над тем, что можно говорить, а чего нельзя. Мать даже звала его «болтушкой». А тут он почувствовал, что не должен говорить отцу правду: отец и так очень несчастен.
Колонна миновала несколько улиц. Эсэсовец вновь оказался рядом, и Коля теперь даже был ему рад: можно не отвечать. А отец все время оглядывался на него, улыбался запекшимися губами и как будто стал меньше хромать.
Концлагерь «Ост-24» находился на окраине города. Колючей проволокой там было огорожено несколько кварталов. Пленных обычно водили туда боковыми улицами.
Но сейчас их решили провести по базарной площади – пусть посмотрят на виселицу и поймут, что их ожидает, если они решатся бежать или выступят против гитлеровцев.
Когда колонна свернула в переулок, ведущий к базару, Коля от отчаяния заплакал. Так он и шел рядом с колонной, плача и быстро вытирая слёзы, чтобы их не заметил отец.
Но отец их увидел и почувствовал недоброе. Как только внимание эсэсовца чем-то отвлекалось, он делал знак Коле подойти ближе. И Коля подходил, но не успевал ничего сказать: мешал конвойный.
– Где мать?! – в третий раз спросил отец.
В это время колонна вышла из переулка на пустынную базарную площадь. Все ларьки были заколочены. Слева, на дальнем краю, у крытых навесов, стояла небольшая толпа: там меняли носильные вещи на кусок мыла или на бутылку с прогорклым подсолнечным маслом.
Виселицу нельзя было не заметить... Она стояла на самом пути и невольно притягивала к себе взгляды. И отец увидел... Он остановился, вскинул руки, отпрянул назад и рухнул на дорогу.
Колонна пленных невольно приостановилась. Коля бросился в толпу, растолкал бойцов и нагнулся над лежащим в беспамятстве отцом: