Образование Маленького Дерева

Бабушка говорила, что нельзя любить то, что не понимаешь; и нельзя любить ни людей, ни Бога, не понимая людей и Бога.
У бабушки и дедушки было понимание, и поэтому у них была любовь. Бабушка говорила, что понимание это с годами становится глубже и глубже, и, вполне может быть, станет глубже всего, что смертные люди могут постичь или вообразить. И они говорили — kin.
Еще раньше дедушка говорил, что в старые времена слово kinsfolk значило всех тех, с кем человек близок, с кем делит понимание, и, следовательно, это слово значит: «любимые». Но люди стали себялюбивы, и смысл сжался и потерял цену, и словом стали называть всего только родственников по крови; на самом же деле такой смысл слову никогда не предназначался.
Дедушка сказал, что когда он был маленький, у его папы был друг, который часто бывал в их доме. Он сказал, это был старый, вечно брюзжащий чероки по имени Енот Джек. Дедушка не мог понять, что его папа находит в Еноте Джеке.
Он сказал, что время от времени они спускались в ущелье и наведывались в небольшую церковь. Однажды в воскресенье они попали на публичное покаяние — это когда люди чувствуют, что их призвал Господь, встают и объявляют о своих грехах, и еще рассказывают, как они любят Господа.
Дедушка сказал, на этом публичном покаянии Енот Джек встал и сказал:
— Я слышал, кое-кто из вас болтает у меня за спиной. Но учтите, я знаю, откуда дует ветер. Я знаю, отчего вам неймется: вы мне завидуете, и с тех самых пор, как совет дьяконов вверил мне ключ от ящика с гимнами. Так вот, пусть все, кому это не нравится, зарубят себе на носу!.. У меня найдется для вас аргумент… вот здесь, в кармане!..
Тут, сказал дедушка, Енот Джек приподнял рубашку из оленьей кожи и показал рукоять пистолета. Он клокотал от гнева.
Дедушка сказал, народ в церкви собрался суровый, и много было таких — начиная с его папы, — у кого пистолет тоже был под рукой и разговор был весьма короткий. Но, сказал он, никто из них бровью не повел, а его папа встал и сказал:
— Енот Джек! Все здесь присутствующие восхищены тем, как ты управляешься с ключом от ящика с гимнами. Ни один человек, живший на земле, не хранил его лучше. Если тебя огорчили случайные или неразумные слова, я торжественно объявляю о глубокой скорби всех здесь собравшихся.
Енот Джек сел на место, совершенно успокоившись. Он был вполне удовлетворен — как и все остальные.
По дороге домой дедушка спросил папу, как Еноту Джеку сошли с рук такие речи, и стал смеяться над тем, какой шум Енот Джек поднимает из-за какого-то ящика с гимнами. Он сказал, папа ему ответил:
— Сынок, не смейся над Енотом Джеком. Когда чероки были принуждены оставить свои дома и уйти в Нации, Енот Джек был молод, и он спрятался в горах, и он сражался за то, чтобы отстоять свою землю. Когда началась война между штатами, он понял, что может сражаться с тем же правительством и, может быть, возвратить чероки дома и землю. Он сражался доблестно. В обеих войнах он был побежден. Когда война кончилась, явились политики, чтобы заполучить то немногое, что у нас оставалось. Енот Джек снова сражался, был побежден, скрывался, потом сражался опять. Пойми, Енот Джек появился на свет во времена сражений. Все, что у него есть теперь, — ключ от ящика с гимнами. И если Енот Джек кажется ворчуном и задирой… это только потому, что у Енота Джека ничего больше не осталось. Ему не за что больше сражаться. Он не знал в жизни ничего другого.
Дедушка сказал, ему стало так жалко Енота Джека, что он чуть не заплакал. Он сказал, ему теперь стало неважно, что Енот Джек скажет или сделает… он его любил, потому что понимал.
Дедушка сказал, что это и есть — kin [5], и беды большинства людей идут от того, что они живут без этого понимания… отсюда же — и политики.
Я тут же это понял и чуть сам не заплакал о Еноте Джеке.
  
Знать прошлое
 
Бабушка и дедушка хотели, чтобы я знал прошлое, ибо: «Если ты не знаешь прошлого, у тебя не будет и будущего. Если ты не знаешь, где был раньше твой народ, то не будешь знать, и куда твой народ идет». И они мне многое рассказали.
Как пришли солдаты правительства. Как чероки возделывали богатые долины и танцевали брачные танцы — весной, когда жизнь зарождалась в земле, и олень с оленихой, перепел с перепелкой ликуя играли свои роли творения.
Как в деревнях устраивались празднества урожая, — когда при первом морозе дозревала тыква, краснела хурма и твердела кукуруза. Как чероки готовились к зимней охоте и присягали следовать Пути.
Как пришли солдаты правительства и дали им подписать бумагу. Они сказали, бумага значит, что белые пришельцы узнают, где им селиться, чтобы не занять земель чероки. И когда бумагу подписали, солдат правительства стало больше, и теперь у них были ружья с длинными ножами на концах. Солдаты сказали, бумага изменила свои слова. Теперь, сказали солдаты, бумага говорит, что чероки должны оставить свои долины, свой дом и горы. Чероки должны уйти далеко в страну заходящего солнца, где у правительства есть для чероки другая земля-земля, которой белый человек не хочет.
Как солдаты правительства с ружьями взяли долину в кольцо, по ночам ее окружали огни их костров. Чероки собрали в долине. Чероки приводили из других долин и с дальних гор, пригоняли стадами, как скот, — и собирали в окруженной долине.
Так продолжалось долго, пока, наконец, в долину не было согнано большинство чероки, и тогда солдаты пригнали фургоны и мулов. Они сказали, чероки могут ехать в фургонах в земли заходящего солнца. Чероки ничего не оставалось. Но они не пожелали ехать в фургонах, и кое-что они сохранили — то, что нельзя увидеть глазами, надеть на себя или съесть, — но что-то они сохранили. Они не пожелали ехать в фургонах. Они шли пешком.
Солдаты правительства ехали впереди и позади, слева и справа. Мужчины чероки шли и смотрели прямо перед собой, и не смотрели вниз, и не смотрели на солдат. Их женщины и дети шли за ними след в след и не смотрели на солдат.
Далеко позади громыхали бесполезные пустые фургоны. Фургоны не смогли купить душу чероки. Земля была украдена, был отнят дом; но чероки не отдали фургонам свою душу.
И они проходили деревни белого человека, и жители выстраивались по сторонам, чтобы посмотреть, как они пройдут. Поначалу они смеялись над чероки и говорили, как глупо идти пешком, когда следом едут пустые фургоны! Но чероки не поворачивали головы на их смех, и вскоре смех смолк.
Когда горы остались далеко позади, чероки стали умирать. Их души не умерли и не ослабели. Умирали больные, дети, старики.
Сначала солдаты позволяли им останавливаться, чтобы хоронить мертвых; но мертвых становилось больше и больше… сотни… тысячи. Более третьей части чероки предстояло умереть на Тропе. Солдаты сказали, что им разрешается хоронить мертвых только раз в три дня; потому что солдаты торопились закончить дело с чероки. Солдаты сказали, пусть фургоны везут мертвых, но чероки не стали класть мертвых в фургоны. Они несли их на руках. И шли пешком.
Маленький мальчик нес мертвую новорожденную сестру, а по ночам спал рядом с ней на голой земле. Утром он снова брал ее на руки и нес дальше.
Муж нес умершую жену. Сын нес умершую мать. Мать несла умершего ребенка. Несли на руках. И шли пешком. И не поворачивали головы к солдатам, и не поворачивали головы к тем, кто выстраивался по сторонам Тропы, чтобы посмотреть, как они пройдут. Некоторые в толпе плакали. Но не чероки… не снаружи, потому что чероки никому не желали показывать свою душу, и они не желали ехать в фургонах.
И эту тропу назвали Тропой Слез. Не потому, что чероки плакали; они не плакали. Такое название Тропа Слез получила потому, что оно звучит романтично и говорит о слезах тех, кто стоял у Тропы. Марш Смерти — это было бы не так романтично.