Марион и косой король

А Тессина в первый раз подняла на нее глаза и сказала:
— Выбирай, что ты хочешь. Хочешь, оставайся здесь, и я научу тебя моему ремеслу. А не хочешь, поживи так, пока не найдешь что-нибудь получше.
— Если можно, я хотела бы научиться, — ответила Марион.
А Тессина тоже улыбнулась и сказала:
— Вот и хорошо.
Наступила удивительно спокойная и размеренная жизнь.
С утра садились они за станок, и Тессина учила Марион ткать тесьму.
Уток нырял в основу, будто уточка в тихую заводь, и, выбрав нужную нить — уточки едят водоросли, не так ли? — высовывал носик, и снова опускался в глубь отвесно натянутых нитей, и так вверх, вниз, ряд за рядом, будто Марион творила волшебную сказку, возникала длинная лента и выступал узор — кубики, треугольники, косые полоски или мелкие разноцветные лепестки. Шелк сиял и вновь угасал, как того требовал узор. Золотая нить вспыхивала живыми искорками. Время текло незаметно, руки двигались почти бездумно, и, не отрывая глаз от работы, Марион улыбалась странному, непривычному чувству счастья.
За стенами дома улица Арфы шумела и звенела голосами. С дальнего конца улицы из гостиницы «Белая лошадь» долетали ржание коней, песни подгулявших студентов, а иной раз звон оружия и вопли драки. Но внутри мастерской, будто в ином, отгороженном мире было тихо. Только мерно постукивала рама станка и шептали шелковые нити, спускаясь со шпулек.
Тессина редко выходила из дома. Стоя на пороге мастерской, покупала она хлеб и овощи у разносчиков. Но иногда, вдруг застенчиво улыбнувшись, так что на щеках появлялись ямочки, говорила:
— А не полакомиться ли нам сегодня? — и шла на рынок.
Возвращаясь, она говорила с изумлением:
— Подумай только, Марион, такая маленькая селедка, — и она показывала ее длину на пальце, — такая совсем маленькая селедка стоит уже целых шесть денье. Вдвое дороже, чем месяц тому назад.
В другой раз она приходила и сообщала радостно:
— Сегодня привезли на рынок три или четыре корзины свежих сельдей, и подумай, как дешево. Всего по три полушки за каждую.
Марион заглядывала в корзинку и спрашивала:
Где же они?
Мне не досталось.
И, глядя друг на друга, они начинали смеяться.
После обеда они мыли руки и снова садились, каждая к своему станку.
Но вот наступали сумерки, и уже трудно было различать цвета ниток, и Тессина прекращала работу. Иногда Марион просила:
— Еще немного. Еще пять рядов, и расцветет незабудка.
Но Тессина строго говорила:
— Довольно, и завтра будет день. При заходе солнца следует прекращать работу. Наше ремесло тонкое, изделие изящное и дорогое. Ничего не стоит испачкать его воском свечи или маслом светильника, и труд целого дня пропадет. Свет свечи колеблется — легко ошибиться и спутать узор. Для нашего ремесла закон: солнце зашло — кончай работу.
Она садилась удобней, прислонясь головой к стене, опустив усталые руки, и поучала:
— Не думай, что заказчик не заметит мелкую ошибку или чуть видное пятнышко. А если не заметит и примет заказ, ты-то ведь знаешь, что работа негодная и, значит, ты обманула его. Конечно, есть такие нечестные мастера, которые нарочно подменяют шерсть или шелк простой ниткой, ища в том себе выгоды, или, торопясь выткать побольше, сбивают узор. Но за такие ошибки или обман мастер отвечает денежной пеней или даже тюрьмой… Кончай работать, девочка.
Итак, наступал вечер, и к Тессине приходили друзья ее молодости посидеть вместе, поделиться новостями, вспомнить былое. Первым приходил Кип-риен-вязалыцик, всему городу известный вязальщик по шелку, вязавший фуфайки богатым господам. И иной раз он приносил с собой особенно удачную работу показать Тессине.
Вот это были фуфайки! По вороту, по подолу, по обшлагам вывязаны сложным выпуклым узором, нигде не спущена петелька, ни одной ошибки. И так точно рассчитаны! В плечах широкие, в талии узкие, и объем груди, и толщина рук. Такая фуфайка облегает тело, будто вторая кожа, только более гладкая и блестящая. Киприен вязал только из шелка, а вязальщики из шерсти — это уж совсем другое ремесло, и приемы иные, и натяг нитки слабей.
Марион с восхищением рассматривала фуфайку, и вдруг мелькнула мимолетная мысль: а ведь у господина Онкэна куртка, наверно, надета прямо на голое тело.
«Какая я была дурочка! — подумала она. — Как я мечтала подарить ему теплые чулки! Если бы я в то время увидела такую фуфайку, наверно, мне взбрело бы в голову, что хорошо бы подарить ему еще фуфайку в придачу к чулкам. Даже смешно вспоминать, и с чего я вдруг о нем вспомнила? Но, конечно, тогда я была еще глупый ребенок, а теперь я уже почти совсем взрослая девушка, и думать мне о нем неприлично. И не буду думать! Пора позабыть».
Но хотя вспоминать было смешно, и ни к чему, и пора было позабыть, мысль о фуфайке никак не хотела оставить ее, и на другое утро она небрежно и как будто между прочим спросила:
— Тетушка Тессина, не могла бы я научиться вязать?
Тессина так удивилась, что шпулька выскользнула у нее из рук.
— Что ты, что ты? Как можно? Вязанье — мужское ремесло. Где ты видела, чтобы женщины вязали? Придет же такое в голову! Может, тебе еще хочется плотничать, тесать камень или ковать мечи?
Это было так смешно, что обе долго смеялись, отвернувшись в сторону, чтобы не забрызгать тесьму на станочке.
Итак, почти каждый вечер приходил Киприен-вязалыцик, приносил с собой хлеб и садился на скамью в ожидании второго гостя — Блэза Буасек, винного глашатая.
В те времена было и такое ремесло. Каждая большая гостиница, каждый уважающий себя кабачок держал такого глашатая. Стоя у входа или расхаживая по городу, они громогласно восхваляли вино, которое подавалось в их заведении, шуточками, при-бауточками, словами такими заманчивыми, что прохожие внезапно испытывали невыносимую жажду и скорей спешили утишить ее хорошим глотком этого восхитительного вина.
А Блэз был знаменитый глашатай, и даже внеш-пость у него была располагающая к выпивке. И хотя ему уже перевалило за шестьдесят, был он толст и румян, а всего толще и румяней был его пышно расцветший нос. Глазки у него влажно блестели, и весело было на него смотреть.
Блэз всегда приносил с собой кувшинчик вина, возглашая:
Глоток вина — все заботы прочь! Туман рассеется, молодость вернется. Промочите горло, прополосните кишки! Лучшее вино от «Белой лошади» — настоящий эликсир жизни! Зачем пить горькие микстуры от животной боли, от нарывов на затылке, от ломоты в костях, от слепоты, от хромоты, от зубов, от мозолей? Пейте мое вино — залог здоровья!
Ах, Блэз, — говорила Тессина, — ну зачем ты тратишься? Ведь вино так подорожало. В августе платили два денье, в сентябре — четыре, а теперь уже шесть.
И еще подорожает, — сердито говорил Киприен. — Парижане не смеют собирать урожай в своих виноградниках. Никто не решается выйти за ворота Сен-Жак, чтобы бургундцы не взяли их в плен и не увели в свой лагерь. Виноград созрел, виноградники за стенами города, а туда не попадешь, все равно что на луну. А спелые ягоды поклевали птицы и, говорят, так опьянели, что падали наземь и их можно было брать голыми руками. Но опять-таки и птицы нам не достались, потому что нельзя выйти из города.
Так далеко, как Индия, — пискнула Марион, но Тессина погрозила ей пальцем, и она прикусила язычок.
Не обращая на Марион внимания, Блэз закричал:
Ты что держишь сторону арманьяков? Еще хуже они, чем бургундцы, хуже англичан! Их капитаны разрешают им грабить, что пожелают, и в городе и в окрестностях. А честные горожане потому не решаются выйти за городские ворота, что тотчас арманьяки их ограбят дочиста, а будут сопротивляться, так убьют.
Все хороши, — сказала Тессина и достала с полки миску и хлебный нож.