Письмо на панцире

 
«НО» НА ПУТИ ВИТЫ
Вита получила путёвку, и ей предстояли недолгие сборы, поездка в Артек и там, может быть, розыски и встреча с каменным матросом…
Но…
Почему-то в жизни часто выскакивает на пути к цели это «но». Вроде шлагбаума или заборчика, которые расставляют на дорожке спортсменов-бегунов. Они-то перепрыгивают через заборчики.
А Вита?
Это случилось за два дня до её отъезда. Вдруг вечером во время ужина Вита отодвинула тарелку.
— Не хочу.
Папа подошёл к ней и ладонями обнял её щёки:
— Вита, что с тобой? Ты побледнела.
— Ничего.
— Ты же всегда говоришь правду… У тебя мокрый лоб.
— Мокрый. У меня нет температуры.
— Что с тобой? Болит? Где?..
Через полчаса в комнате стало белым-бело от белых халатов. Двое высоких мужчин в белых халатах, похожие друг на друга, как близнецы, держали серо-зелёные носилки. Третий, в очках и в белой шапочке, склонился над Витой.
Папа держал в руке резиновую грелку, куда только что выскреб из холодильника снег и ледышки.
— Сюда, — показал рукой доктор. Он снял очки и, пока папа клал Вите холодную грелку, смотрел Вите в глаза, будто хотел увидеть, что у неё там внутри.
Капельки пота высыхали у Виты на лбу.
— Ну как, Вита, легче? — спросил доктор.
— Легче.
— А ты не обманываешь?
— Она всегда говорит правду, — сказал папа. Наверно, он тоже не хотел, чтобы Виту положили на серо-зелёные носилки и увезли в больницу.
— Подожди. — Доктор отогнул рукав и погладил стекло на часах.
— Садитесь, — сказал папа.
Вита думала об Артеке. Неужели она не сможет поехать?
Она провела ладонью по лбу и сказала сама себе: «Сухой». А потом украдкой вытерла щёки.
«Это ужасно, — думала Вита. — Неужели я плакала? Нет, нет. Ведь сейчас ничего не болит. Ни капельки. Так хорошо холодит эта грелка. О чём там шепчутся папа и доктор? Надо прислушаться. Хоть бы эти близнята-великаны унесли носилки. А то поставили их, точно ширмой закрыли от неё папу…»
У Ивана Павловича с доктором был серьёзный разговор.
— Понимаю, — говорил доктор, — но поймите и меня. Я не имею права оставить её дома, если…
— …если?.. — переспросил папа.
— …если совсем не утихнет боль. Но если будет второй приступ, решать должны хирурги. Вы понимаете?
— Понимаю, всё понимаю. Мы ещё раз спросим её. Она скажет, всё, как есть.
Вита разобрала почти все слова, хотя говорили они очень тихо. Но ведь когда тихо говорят в тишине, то можно и услышать…
В тот вечер всё обошлось.
Ушли санитары с носилками, ушёл врач. Вита, прощаясь, спросила его:
— А в Артек я поеду?
— Поживём — увидим, — сказал доктор.
А что было видеть? После того вечера ничего у Виты не болело, её больше не тошнило и лоб не покрывался потом.
Приближался день отъезда в Артек. После приступа и приезда «скорой помощи» с серо-зелёными носилками, санитарами и доктором, когда казалось, что лагеря ей не видать, Вите ещё сильнее захотелось в Артек.
Дни стали длиннее, минуты растягивались в часы, а час тянулся, будто это были целые сутки.
Вита думала и мечтала об Артеке, а папа всё спрашивал:
— У тебя ничего не болит?
— Не болит, папочка. Совсем не болит. Ни капельки.
При этом папа смотрел на Виту, будто видел её в первый раз. Нет, он ничего не говорил и не переспрашивал, а только смотрел.
Но Вита всё понимала и сказала отцу:
— Ты, папа, не волнуйся. Если заболит, я сразу скажу. А это я такая не потому, что болит, а потому, что я боюсь, что заболит и я не смогу поехать в Артек.
— Понял, — сказал папа. И при этом лицо у него было серьёзное и немножко грустное.
 
ЗНАКОМСТВО С ВАСИЛЕМ
— Вам придётся остаться.
Это сказала девушка в синем костюме с серебристыми крылышками.
— Слушаюсь, — ответил Иван Павлович, хотя он понимал и чувствовал, что, если попросить, девушка пустит его на лётное поле. Надо только сказать, что Вита у него одна и он расстаётся с ней первый раз в жизни.
Можно было сказать, но не сказал. Разве мог он предугадать, что через несколько дней он будет спешить на этот же симферопольский самолёт и девушка, проверив его билет, взглянув на него, отнесётся к нему особенно предупредительно.
Говорят, есть предчувствие. Но ведь это только говорят…
Когда улетала Вита, провожатая строго сказала:
— Дети, возьмитесь за руки… Так. Только гуськом. Понятно? Ты возьмись за его хлястик на пальто. Только не тяни — оторвёшь.
Их повели к самолёту, как малышей из детского сада. Вите, должно быть и не ей одной, это было как-то обидно. Она держалась за варежку девочки, которая протянула ей назад руку, и думала не об Артеке, хотя все эти последние перед поездкой дни думала и представляла себе Артек всё чаще и чаще. Здесь же у самого трапа-лестницы, которая вела в какую-то овальную дыру в самолёт, она думала не о полете, не об Артеке и даже не о каменном матросе.
Она думала о папе. Как он там целые два месяца проживёт без неё? А потом она ещё думала, как она будет существовать без папы. Неужели она его не увидит целых два месяца? Такого в её жизни не бывало.
Вита жила в Новгороде, где, можно сказать, три четверти года была зима. А жарко бывало только от печки. И вот теперь она летела в невиданный край, где почти никогда не бывает снега, где много лет тому назад воевал папа; как-то он рассказывал, что снял сапоги, чтобы перемотать портянку, стал босой ногой на песок и сразу же подскочил.
«Примёрзла нога?» — спросила тогда Вита.
А отец сказал: «Припекло».
Трудно было Вите понять, как это земля или песок могут быть горячими, как сковородка. «А море? — спрашивала Вита. — В нём льда не бывает?» — «Что ты, доченька?! Море там тёплое, как остывший суп».
Отец рассказывал ещё Вите, что в Крыму галька на берегу, а особенно камни и скалы бывают раскалёнными, как будто их только что вынули из печки.
Иван Павлович много рассказывал Вите о Крыме, и край этот казался ей всё сказочнее и сказочнее. Чудным ей казалось, что сапоги впечатывались в асфальт, будто это был пластилин. И ещё: в походе хотелось прохладить горло, а вода во фляжках всегда была тёплая. Только к ночи остывала горячая дорога, и красное, будто раскалённое, солнце медленно опускалось в море, а в последние мгновения захода вдруг превращалось в малиновый блин, который плашмя ложился на воду. Это бывало на один только миг, но казалось, что солнце в последнюю секунду опрокидывается. И даже после заката, разогретое за день, море обдавало берег теплом солнца, которого в это время уже не было видно.
Слушая отца, Вита широко раскрывала глава и без того большие и растянутые чуть не до самых ушей. Губы её при этом чуть раскрывались, будто и ртом она ловила каждое папино слово.
Слушала она отца каждый вечер. Это было так же неизменно, как то, что перед сном надо укрыться одеялом. Больше всего ей нравились рассказы о Крыме, где папа воевал. И если бы спросить Виту, чего бы ей хотелось, она бы сказала: «Быть в тех местах, где был папа, — в Крыму и, конечно же, в Артеке».
И вот свершилось. По радио объявляют:
«Экипаж московского отряда Аэрофлота приветствует вас на борту своего самолёта и желает вам приятного путешествия».
«Почему московского? — подумала Вита. — Ведь мы в Новгороде и летим в Симферополь».
В это время она увидела высокую девушку в синей форме с серебряными крылышками. Девушка протянула Вите поднос с леденцами. Беря леденец, Вита спросила:
— Мы полетим в Москву?
— Конечно… Что ж ты взяла только одну конфетку? Наш самолёт долетит до Москвы, а там вы пересядете на другой, до Симферополя.
В это время перед Витой красными буквами засветилась табличка: «Пристегните ремни».
Вита защёлкнула пряжку широкого пристяжного ремня и подумала: «Почти такой пояс, как висит в шкафу у папы вместе с бушлатом и фуражкой с крабом».