Русские понты: бесхитростные и бессовестные

Для многих читателей этой книги фраза «Лох — это судьба», наверное, сразу вызовет целый ряд ассоциаций с бывшим ведущим телеканала MTV Russia Василием Стрельниковым. Именно он накропал песню с таким названием в середине лютых 1990-х. Затем фраза была усвоена многими из провинциальных пацанов, снимавших рассмотренные выше видеосюжеты сцен насилия. Один фильм принес создателю особо дурную славу. В нем изображено избиение детей, одному из них засовывают голову в унитаз и имитируют половой акт.  [96]Загрузили видео с названием «Лох — это судьба» на YouTube. Но будущий Спилберг не подумал о том, что надо было этот блокбастер снимать подальше от легко узнаваемых коридоров местной школы. Поймали его без особых усилий. Мне нечего добавить.
Заключаем эту главу в духе предыдущей: многие из данных проблем на пути к мировоззрению лоха начинаются в прошлом, от которого, как советует Форест, надо избавиться, чтобы идти в будущее. А можно ли, если основная дилемма — психологическая, корни которой восходят к русскому опыту прошлых столетий? Надо ли, если основные преимущества уроков прошлого — философские, даже духовные? В обоих случаях такие трудности усложняются при социализации, т. е. после выхода человека в мир и особенно после 1991 года.
Если я понтуюсь, то либо в детстве у меня были проблемы с общением (вопрос личного воспитания, т. е. материального мира), либо, как в случае с Авраамом, это олицетворение страха и трепета перед малопонятной «абсурдностью» мира божьего. Понтярщик не разбирается в первом и не реализует потенциал второго. Поэтому боится.
Чтобы избежать огульных утверждений, лучше начать с малого, с конкретного личного опыта каждого из нас. Тут имеется в виду происхождение комплекса неполноценности в отношении ребенка к собственному телу. В научных исследованиях можно найти описания наших поведенческих склонностей.
Осознав впервые свои недостатки, ребенок может реагировать по-разному. У него может сложиться либо пассивное отношение (фатализм, пофигизм), либо стремление их компенсировать определенным поведением — через понт, чванство или же демонстрацию насилия на YouHibe.
Закомплексованность порождает бурные психоэмоциональные аффекты. И наоборот, уверенность в своем анатомическом сложении порождает в сознании и поведении людей социально-психологическую адекватность… При столкновении подростка с непониманием его стремления к самостоятельности, а также в ответ на критику физических способностей или внешних данных возникают вспышки аффекта.  [97]
Еще раз видим, как происхождение понтовых вспышек обнаруживается в состоянии до созревания языковых способностей или «за пределами» их еще в детстве. Это состояние чаще ощущается и показывается, чем слышится в словах. У него разные названия, порожденные взаимодействием с трансформациями, хаосом и пространствами за пределом любой карты. Поэтому и нам надо в следующей главе посмотреть дальше словаря. Чтобы начать лечение от ложного понта, надо определить, где мы сегодня живем и что нас так страшит. В следующих четырех главах я предлагаю систему советов и рекомендаций, как стать лохом.
  
Первая задача: стой ночью в широком поле
 
 
— Представьте себе спокойное журчание лесного ручья.
 
— Ручей… «Жур-жур».
 
— Вообразите себе восход солнца.
 
— Солнце… как бы… э-э-э, ну пусть будет «Восх-восх».  [98]
 
Понт в лесу: дальше едешь — тише будешь
В любом анализе «русскости» автоматически предполагается, что ее характеристики соотносимы с географической зоной под названием Россия. Подобную конфигурацию можно очертить и на карте — легко и вполне по-научному. Если, однако, мы захотим «обрисовать» символические или еще более абстрактные системы, используемые теперешними и тогдашними ее жителями, то дело усложняется. Сказать или показать, что «значит» страна или как мы к ней относимся, задача непростая. Поэтому первое, что нужно выяснить для трактовки нашего неудачного понта, — это где мы живем и какие чувства это место у нас вызывает.
Значение «России» для тех, кто в ней живет или когда-то жил, мало общего имеет с картографией. Нам в данном случае поможет относительно новая исследовательская область: геокультура. Туг на основе ключевых тем предыдущих глав и в пересечении пространства и поведения мы найдем проницательные трактовки русских отношений любви/ненависти к безграничным, пустым — и все-таки родным — просторам.
Вот в этом пространстве мы и живем. Надо выйти на улицу.
Да, и еще дальше, туда, где живут лохи.
Когда в России появилось кино в самом начале XX века, немые путевые очерки пользовались бешеной популярностью: такие короткие фильмы, как «Завод рыбных консервов в Астрахани» (1908), впервые показали народу яркие, живые картины самых отдаленных уголков Родины. Зрители были преисполнены радости и порой волнения, потому что кино пришло вслед за ужасающим поражением в Цусиме. Что же там творилось в таких захолустьях? Что пряталось? От романа «Петербург» Андрея Белого вплоть до недавней картины Балабанова «Про уродов и людей» мы видим, каких монстров российская публика представляла себе на восточном краю дальнего материка — и как эта ущербность до сих пор остается в общей памяти. Этим же монстрам мы должны смотреть в глаза: страшновато, но лучше ужасный конец, чем бесконечный ужас.
Михаил Эпштейн, коренной москвич, а ныне профессор Университета Эмори в США, считает, что русские склонны воспринимать многие непредсказуемые, неизвестные явления через призму географии. Страна родная, конечно… но, уж слишком большая.
Пустота страшна. Вопреки пословице, природа все-таки терпит пустоту, но не человек. Кажется, что в России мы все страдаем комплексом любви-ненависти к пространству. Что такое пресловутая «быстрая езда» [в «Мертвых душах»], которую не любит «какой же русский»? Это — бегство в пространство или от пространства? — То и другое. Устремившись в пустоту, человек старается как можно скорее вырваться из ее незримого окружения, одолеть, добраться до твердого предела, тесного пристанища, и потому развивает воистину бешеную скорость, будто гонимый бесами.  [99]
Перенесение культурных прототипов из пыльных классиков в современную жизнь — игра опасная и всегда рискует скатиться в эссенциализм, исходящий из неизменности каких-либо атрибутов. Тем не менее аналогичное отношение к пространству можно найти не только в прошлой, но и в современной жизни; не только на (слишком) открытом пространстве, но и на работе, и в более уединенных местах. Одно относительно недавнее исследование поставило перед собой цель разобраться в том, как русские граждане ведут себе на рабочих местах — в магазинах, библиотеках, архивах, кассах, гостиницах и других общественных учреждениях.  [100]По таким адресам можно наблюдать действие трех взаимосвязанных принципов применительно к пространству.
Первый — «неприступность, или менталитет бастиона». Посторонним вход запрещен / не входите вообще. Гостям показывают лишь маленькую часть пространства, открытую для общения. Второй — «нерегулярность». Предприятия, отделы и т. д. работают как бы спонтанно, экспромтом. Любой вопрос о том, можно ли действовать по-другому, отклоняется с помощью традиционной отговорки: «Это по-нашему». Бастион неприступен! Третий — «домашние дела». Разговоры, телефонные тары-бары слышны на работе, словно на кухне. Уровень открытости для общения — очень высокий, но — опять же — посторонним лучше обходить стороной. А то начнется пальба. Вот как определяем «свое» место: постоянной защитой.
Формы защиты этих зон — эмоциональные, они не кодифицированы. Они устроены по-нашему, вот и все. Это плохо. Вытекающие из этого парадоксы (яростная защита бастиона и любовь к раздолью) оборачиваются в «эмоциональную “топофобную” или “топофильную” окраску отдельных геокультурных образов».  [101]Отношение к пространствам рабочей и домашней обстановки соответствуют доводам Эпштейна. У нас формируются малопонятные чувства по поводу того, где начинается или кончается страна (даже комната или офис!) и где на такой шкале нам хорошо.