Пакет

- Иди, - говорю, - пожалуйста. 
А он смотрит. 
- Иди, - говорю, - пройдись немножко. 
Страшно мне стало. Браунинг все-таки, шесть патронов в обойме, а страшно. Жутко как-то. 
Мужик молчит. Тогда я свернул с тропиночки и осторожно пошел мимо него. И дальше иду. Нажимаю. И тут, понимаете ли, опять начинает скулить мозоль. Пока я стоял с сумасшедшим, сапоги у меня совершенно ссохлись. Невозможно до чего заскулила мозоль. Еле иду. 
И вдруг сзади топот. Оглядываюсь - бежит сумасшедший. За мной бежит, орет чего-то. 
Ох, испугался я - мочи нету. Побежал. Не могу бежать. Остановился. Поднял браунинг и спустил курок. 
И конечно, выстрел у меня не вышел. Пока я купался, патроны промокли и отсырели. 
Но сумасшедший остановился. Остановился и снова кричит: 
- Пан товарищ! Не ходите до той могилы. За могилой вам смерть. 
Не понял я. За какой могилой? Чепуха! Пошел. 
Не знал я, конечно, в то время, что они тут всякую горку могилой называют. На горку как раз и взбираюсь. Карабкаюсь я на эту горку и вдруг вижу: навстречу мне с горки - конный разъезд. 
Сразу я догадался, что это за разъезд. Блеснули на солнце погоны. Мелькнули барашковые кубанки. Сабли казацкие. Пики... 
Тут на своих ужасных мозолях я все-таки побежал. Я побежал в кусты. Выкинул браунинг. И руками - за пазуху, за ремень, где лежал у меня тот секретный пакет к товарищу Буденному. 
Но - мать честная! Где же пакет? Шманаю по голому животу - живот весь на месте, а пакета нема. Нету!.. Потерялся пакет... 
А уж кони несутся с горы, уж слышу казацкие клики: 
- Гей! Стой!.. 
Уж даже фырканье лошадиное слышу. Даже свист из ноздрей слышу. А бежать не могу. Невозможно. Не позволяют, понимаете, мозоли бежать, и все тут. 
Глупо я им достался. Тьфу, до чего глупо! 
Ну, у меня еще в те времена, по счастью, обе руки при себе были. Я показал им, как в нашей деревне дерутся. Один - получай в зубы, другой - в ухо, а третий... третий меня по башке стукнул. Упал я. И память потерял. Но не умер. 
Очнулся я - мокрый. Течет на меня вода. Хлещет вода, не поймешь откуда. И в нос, и в уши, и в глаза, и за шиворот. Фу! 
Закричал я: 
- Да хватит! Бросьте трепаться! 
И сразу увидел: лежу я на голой земле у колодца, вокруг офицеры толпятся, казаки... Один с железным ведром, у другого в руках пузырек какой-то, спирт нашатырный, что ли... 
Все нагибаются, радуются... Сапогами меня пинают. 
- Ага, - говорят, - ожил! 
- Задвигался! 
- Задышал, большевистская морда! 
- Вставай! - приказывают. 
Я встаю. Мне все равно, что делать: лежать, или стоять, или сидеть на стуле. Я стою. Мокрый. Весь капаю. 
- Ну как? - говорят. - Куда его? 
- Да что, - говорят, - с ним чикаться! Веди его, мерзавца, прямо в штаб. 
Повели меня в штаб. Иду. Капаю. И невесело, вы знаете, думаю: 
"Да, - думаю, - Петя Трофимов, жизнь твоя кончается. Последние шаги делаешь". 
И, между прочим, эти последние шаги - ужасные шаги. Мозоли мои, товарищи, окончательно спятили. Прямо кусаются мозоли. Прямо как будто клещами давят. Ох, до чего тяжело идти! 
"Да, - думаю, - Петечка!.. Погулял ты достаточно. Хватит. Мозолям твоим уж недолго осталось ныть. Через полчаса времени расстреляют тебя, буденновец Петя Трофимов!" 
"Ох... Буденновец! - думаю. - Баба! Растяпа!.. Пакет потерял! Представить только: буденновец пакет потерял!.." 
"Ой, - думаю, - неужели я его потерял? Неужели посеял? Невозможно ведь. Не мог потерять. Не смел..." 
И себя незаметно ощупываю. Иду, понимаете, ковыляю, а сам осторожно за пазухой шарю, в штанинах ищу, по бокам похлопываю. Нет пакета. Ну что ж! Это счастье. С пакетом было бы хуже. А так - умирать легче. Все-таки наш пакет к Мамонтову не попал. Все-таки совести легче... 
- Стой! - говорят конвоиры. - Стой, большевик! Вже штаб. 
Поднимаемся мы в штаб. Входим в такие прихожие сени, в полутемную комнату. Мне и говорят. 
- Подожди, - говорят, - мы сейчас доложим дежурному офицеру. 
- Ладно, - говорю. - Докладывайте. 
Двое ушли, а двое со мной остались. Вот я постоял немного и говорю. 
- Товарищи! - говорю. - Все-таки ведь мы с вами братья. Все-таки земляки. С одной земли дети. Как вы думаете? Послушайте, - говорю, земляки, прошу вас, войдите в мое тяжелое положение. Пожалуйста, - говорю, товарищи! Разрешите мне перед смертью переобуться! Невозможно мозоли жмут. 
Один говорит: 
- Мы тебе не товарищи. Гад! Россию вразнос продаешь, а после - мозоли жмут. Ничого, на тот свет и с мозолями пустят. Потерпишь! 
Другой говорит: 
- А что, жалко, что ли? Пущай переобувается. Можно, земляк. Вали, скидавай походные! 
Сел я скорее на лавочку, в уголок, и чуть не зубами с себя сапоги тяну. Один стянул и другой... Ох, черт возьми, до чего хорошо, до чего приятно голыми пальцами шевелить! Знаете, так почесываешь, поглаживаешь и даже глаза зажмуришь от удовольствия. И обуваться обратно не хочется. 
Сижу я на лавочке в темноте, пятки чешу, и совсем уж другие мысли в башку лезут. Бодрые мысли. 
"А что? - думаю. - Не так уж мои дела, братцы, плохи. Кто меня, между прочим, поймать может? Что я такое сделал? Красный? На мне не написано, что я красный, - звезды на мне нет, документов тоже. Это еще не известно, за что меня расстрелять можно. Еще побузим, господа товарищи!.." 
Но тут - не успел я как следует пятки почесать - отворяется дверь, и кричат: 
- Пленного! 
- Эй, пленный, обувайся скорей! - говорят мне мои конвоиры. 
Стал я как следует обуваться. Сначала, конечно, правую ногу как следует обмотал и правый сапог натянул. Потом уж за левую взялся. 
Беру портянку. И вдруг - что такое? Беру я портянку, щупаю и вижу, что там что-то такое - лишнее. Что-то бумажное. Пакет! Мать честная! 
Весь он, конечно, промок, излохматился... Весь мятый, как тряпка. Понимаете? Он по штанине в сапог провалился. И там застрял. 
Что будешь делать? 
Что мне, скажите, бросить его было нужно? Под лавочку? Да? Так его нашли бы. Стали бы пол подметать и нашли. За милую душу. 
Я скомкал его и в темноте незаметно сунул в карман. А сам быстро обулся и встал. 
Говорю: 
- Готов. 
- Идем, - говорят. 
Входим мы в комнату штаба. 
Сидит за столом офицер. Ничего. Морда довольно симпатичная. Молодой, белобрысый. Смотрит без всякой злобы. 
А перед ним на столе лежит камень. Понимаете? Огромный лежит булыжник. И офицер улыбается и слегка поглаживает этот булыжник рукой. 
И я поневоле тоже гляжу на этот булыжник. 
- Что? - говорит офицер. - Узнаёшь? 
- Чего? - говорю. 
- Да, - говорит, - вот эту штучку. Камешек этот. 
- Нет, - говорю. - Незнаком с этим камнем. 
- Ну? - говорит. - Неужели? 
- В жизнь, - говорю, - с камнями дела не имел. Я, - говорю, - плотник. И вообще не понимаю, что я вам такого плохого сделал. За что? Я ведь просто плотник. Иду по тропинке... Понимаете? И вдруг... 
- Ага, - говорит. - И вдруг - на пути стоит часовой. Да? Плотник берет камень - вот этот - и бьет часового по голове... Камнем! 
Вскочил вдруг. Зубами заляскал. И как заорет: 
- Мерзавец! Я тебе дам голову мне морочить! Я тебя за нос повешу! Сожгу! Исполосую!.. 
"Ах ты, - думаю, - черт этакий!.. Исполосуешь?!" 
- Ну, - говорю, - нет. Пожалуй, я тебе раньше ноги сломаю, мамочкин сынок. Я таких глистопёров полтора года бью, понял? Ты! - говорю. Гоголь-моголь! 
И бес меня дернул такие слова сказать! При чем тут, тем более, гоголь-моголь? Ни при чем совершенно. 
А он зашипел, задвигался и кричит мне в самое лицо: 
- А-а-а! Большевик? Товарищ? Московский шпион? Тэк, тэк, тэк! Замечательно!.. Ребята! - кричит он своим казакам. - А ну, принимай его. Обыскать его, подлеца, до самых пяток! 
Ох, задрожал я тут! Отшатнулся. Зажмурился. И руки свои так в кулаки сдавил, что ногти в ладошки вонзились.