Пакет

- А ну, - говорит, - комиссар, садись, отдохни, покуда его благородие к его превосходительству бегают. Да ты, - говорит, - не стесняйся... 
Я не стесняюсь. Сесть я хотя и не сел, а слегка прислонился к столбику, на котором крыльцо висело. 
Стою потихоньку, спину свою о столбик почесываю и на этих гадов внимания не обращаю. 
"Пускай, - думаю, - веселятся. Жалко, что ли? Больные все-таки. Скучно ведь". 
А сам и не слушаю даже, чего они там про меня зубоскалят. Я, понимаете, природой любуюсь. 
Ах, какая природа! Ну, я такой не видал. Ей-богу! Даже в нашей деревне и то нету таких садов и таких густых тополей. А воздух такой чудный! Яблоком пахнет. А небо такое синее - даже синее Азовского моря! Ну, прямо всю жизнь готов любоваться! Да только какая моя осталась жизнь? Маленькая. Я потому и любуюсь, что после уж поздно будет. Зато уже вовсю любуюсь. Даже голову к небу задрал. 
А тут, понимаете, прибегает со своей саблей его благородие, господин офицер. Красный такой, весь взлохмаченный, мятый, словно его побили. И на меня: 
- А! - говорит. - Языки кусать? Ты, - говорит, - языки кусаешь, а после за тебя отвечай? Да? Дрянь худая!.. 
Размахнулся и - раз! - меня по щеке. Понимаете? 
Я ничего на это не ответил, только зубы сжал да как вдарю его по башке. Сверху. 
Ох, как завоет, застонет, заверещит: 
- Расстрел-л-лять!.. 
А я еще раз - бах! И еще со всего размаху - бах! 
Ну, он и сел, как миленький, у самого крылечка. 
Конечно, меня в два счета сграбастали эти самые больные. Руки мне закрутили, к виску - наган и не выпускают. А я и не рыпаюсь. Чего мне рыпаться? Стою потихоньку. Тогда офицер встает, поправляет свою офицерскую фуражечку и говорит: 
- Погодите еще стрелять. 
Потом закачался, глаза закрыл и говорит: 
- Ох... Мне худо... 
Его поскорее сажают обратно на ступеньку и начинают махать около его морды - кто чем: кто, понимаете, тряпкой, кто веточкой, а кто просто своей забинтованной лапой. 
- Ну как, - говорят, - ваше благородие? Ожили? 
- Да нет, - говорит. - Не совсем. 
Опять помахали. 
- Ну как? 
- Ожил, - говорит. - Спасибо... Молодцы, ребята! 
Они, дураки, отвечают: 
- Рады стараться, ваше высокоблагородие! 
Потом говорят: 
- Ну как? Можно расстреливать? 
- Да нет, - говорит офицер. И встает. - Нет, - говорит. - К моему сожалению, придется подождать с расстрелом. Его сначала доктору показать нужно. Однако расстрел от него не уйдет. Я, - говорит, - из этой малиновой дряни через полчаса решето сделаю. Собственноручно. Но только сначала, говорит, - его все-таки подлечить нужно... Послушай, Зыков, веди его, пожалуйста, поскорей к доктору, а я сзади пойду. 
Понимаете? Боится! Боится рядом идти. Даже вдвоем с Зыковым боится... 
- А ну, - говорит, - еще кто-нибудь... Вот ты, - говорит, - Филатов, у тебя наган при себе, пойдем с нами. 
Зыков пихает меня прикладом и кричит: 
- А ну, пошел! Живо! 
Я пошел. Поднимаюсь по лесенке и вхожу в эту самую - в раздевальную комнату. 
Ну, знаете, воздух тут прямо противный. Карболкой воняет. Какие-то всюду банки валяются, склянки, жестянки. Пыль, понимаете, грязь. 
Стены черные. У стены деревянная лавка стоит, а на стене, на вешалке, висят солдатские шинели, фуражка и китель с погонами. 
Я это все заметил потому, что мы в раздевальной целую минуту стояли, покуда его благородие по лестнице поднимался. С ним, понимаете, опять худо стало. И его опять обмахивали березками. 
Потом он приходит и говорит: 
- Ну, вы! - говорит. - Чего на дороге стали? К доктору! Живо! 
Ну, Зыков меня опять пихает прикладом, Филатов распахивает двери, и я захожу к доктору. 
А доктор-то, доктор! Ей-богу, смешно сказать - совсем старичок. Беленький, маленький, ну такой маленький, что даже ноги его в халате путаются. А перед ним, понимаете, выпятив грудь, стоит этакий здоровенный полуголый дядя. И доктор его через трубку слушает. А тот дышит грудью. Словно борец Василий Петухов. 
Мы, понимаете, входим, а доктор и говорит: 
- Стучаться, - говорит, - нужно. 
Но тут, как увидел штабного офицера, совсем иначе заговорил. 
- Извиняюсь, - говорит, - господин подпоручик. Я, - говорит, - думал, что это кто-нибудь без очереди лезет. 
- Нет, - говорит офицер. - Вы ошиблись. У нас чрезвычайно экстренное дело. Потрудитесь, - говорит, - отпустить больного и оказать помощь. 
- Ага, - говорит доктор. - С большим удовольствием. 
Тут он скорее достукал своего борца Петухова, помазал его кой-где йодом и отпустил. А сам подошел к рукомойнику и стал намыливать руки. 
- Да, - говорит. - Я вас слушаю. 
- Вот, - говорит офицер. - Видите этого человека? Несколько минут тому назад этот человек демонстративно откусил себе язык. 
- Ага, - говорит доктор. 
Потом говорит: 
- А как, позвольте спросить, откусил?.. Насовсем или частично? 
- Я не знаю, - говорит офицер. - Может быть, и частично. Не в этом дело. Самое главное в том, что он теперь говорить не может. Понимаете? А нам еще нужно его допросить. Так вот, - говорит, - не можете ли вы чего-нибудь сделать? Научным путем. Чтобы он перед смертью хоть чуточку поговорил. 
- Посмотрим, - говорит доктор. 
И начинает споласкивать руки. 
- Посмотрим, - говорит. - Это нетрудно. Хотя, - говорит, - должен вас поставить в известность, что наша наука не очень допускает, чтобы человек разговаривал без языка. Конечно, посмотреть можно. Это труда не представляет. Но все-таки с научной точки зрения я не берусь вам давать какие-либо обещания. Посмотреть, - говорит, - посмотрю, а... 
- Хорошо, - говорит офицер. - Посмотрите. Но только нельзя ли поторопиться, господин доктор? Нельзя ли слегка поскорей? 
- Можно, - говорит. - Почему же нельзя? Можно и поторопиться... 
И начинает, понимаете, вытирать полотенцем пальцы. Один, понимаете, вытрет - посмотрит, полюбуется и другой начинает. Потом третий. Потом четвертый. И так далее. 
Офицер - ну прямо лягается. Прямо копытами бьет. Даже шпора звякает. 
А доктор внимания не обращает, вытирает себе потихоньку пальчики и чего-то мурлычет. 
Потом он подходит ко мне и говорит: 
- А ну, молодой человек... Откройте рот. 
Я не хотел открывать. Но думаю: "Что, в самом деле... Жалко, что ли?.." Взял и открыл. 
- Еще, - говорит, - откройте... Пошире! 
Я открываю еще пошире, как только могу. 
- Еще, - говорит. 
Ну, тут я совсем до ушей разинул ему свою пасть. 
- Вот так, - говорит. - Достаточно. Спасибо. 
Посмотрел он у меня во рту, поковырялся своими чистенькими пальчиками и говорит: 
- Да нет, - говорит. - Язык на месте. 
- Как? - говорит офицер. - Не может этого быть! 
- Уверяю вас, - говорит доктор. - Язык в полной исправности, только синий. 
- Да нет, - говорит офицер. - Вы ошибаетесь. Я же сам хорошо видел, как он его кусал. 
- Тогда посмотрите, - говорит доктор. 
И показывает ему мой рот. А там, понимаете, преспокойно болтается язык. 
Ах, мать честная! Вот офицер удивился! Вот у него глаза на лоб полезли! 
- Да что же это, - говорит, - такое! Да как же, - говорит, - это может быть? Что у него, дьявола, два языка висят, что ли?! 
- Да нет, - говорит доктор. - Навряд ли что два... У одного человека двух языков не полагается. Этого наука не допускает. И я, - говорит, - хотя с научной точки зрения и не берусь объяснить этот факт, но в общем и целом язык на месте. 
- Тьфу! - говорит офицер. - Так, значит, он меня обманул?! Значит, он говорить может? Значит, ты, мерзавец, говорить можешь? 
- Да, - говорю, - могу. 
И тут же сказал я ему такое слово, от которого, извиняюсь, можно со стула упасть. 
А он - вы думаете, что? Рассердился? Думаете, он орать на меня стал или драться? Ничего подобного. Он смеяться начал. Он прямо обрадовался - ну как не знаю что. Как будто ему, понимаете, пятнадцать рублей подарили.