Пакет

Спешить я, конечно, не спешу, потому что смешно, понимаете, спешить, когда тебя бить собираются. 
Я потихонечку, полегонечку расстегиваю разные пуговки и думаю: "Положение, - думаю, - нехорошее. Если бить меня будут, я могу закричать. А закричу - обязательно пакет изо рта вывалится. Поэтому ясно, что мне кричать нельзя. Надо помалкивать". 
А между прочим, бандиты поставили посреди комнаты лавку, накрыли ее шинелью и говорят: 
- Ложись! 
А сами вывинчивают шомпола из ружей и смазывают их какой-то жидкостью. Уксусом, может быть. Или соленой водой. Я не знаю. 
Я лег на лавку. 
Живот у меня внизу, спина наверху. Спина голая. И помню, мне сразу же на спину села муха. Но я ее, помню, не прогнал. Она почесала мне спину, побегала и улетела. 
Тогда меня вдарили раз по спине шомполом. 
Я ничего на это не ответил, только зубы плотнее сжал и думаю: "Только бы, - думаю, - не закричать! А так всё - слава богу". 
Пакет у меня совершенно размяк, и я его потихонечку глотаю. Ударят меня, а я, вместо того, чтобы крикнуть или там охнуть, раз - и проглочу кусочек. И молчу. Но, конечно, больно. Конечно, бьют меня, сволочи, не жалеючи... Бьют меня по спине, и пониже спины, и по ребрам, и по ногам, и по чем попало. 
Больно. Но я молчу. 
Удивляются офицеры. 
- Вот ведь, - говорят, - тип! Вот экземпляр! Ну и ну!.. Бейте, братцы!.. Бейте его, пожалуйста, до полусмерти. Заговорит! Запоет, каналья!.. 
И снова стегают меня. Снова свистят шомпола. 
Раз! 
Раз! 
Раз! 
А я голову с лавочки свесил, зубы сдавил и молчу. Помалкиваю. 
- Нет, - говорит офицер. - Это так невозможно. Что он такое сделал? Может быть, он и в самом деле язык себе демонстративно откусил?.. Эй, стойте!.. 
Остановились. Сопят. Устали, бедняжки. 
- Ты, - говорит офицер. - Плотник! Будешь ты мне отвечать или нет? Говори! 
А я тут, дурак, и ответил: 
- Нет! - говорю. 
И зубы разжал. И губы. И что-то такое при этом у меня изо рта выпало. И шмякнулось на пол. 
Ничего не скажу - испугался я. 
- Эй, - говорит офицер, - что это у него там изо рта выпало? Королев, посмотри! 
Королев подходит и смотрит. Смотрит и говорит: 
- Язык, ваше благородие... 
- Как? - говорит офицер. - Что ты сказал? Язык?! 
- Так точно, - говорит, - ваше благородие. Язык на полу валяется. 
Дернулся я. "Фу! - думаю. - Неужели и вправду я вместе с пакетом язык сжевал?" 
Ворочаю языком и сам понять не могу: что такое? Язык это или не язык? Во рту такая гадость, оскомина: чернила, сургуч, кровь... 
Поглядел я на пол и вижу: да, в самом деле лежит на полу язык. Обыкновенный такой, красненький, мокренький валяется на полу язычишко. И муха на нем сидит. Понимаете? Понимаете, до чего мне обидно стало? 
Язык ведь, товарищи! Свой ведь! Не чей-нибудь! А главное - муха на нем сидит. Представляете? Муха сидит на моем языке, и я ее, ведьму, согнать не могу! 
Ох, до того мне все это обидно стало, что я заплакал. Ей-богу! Прямо заплакал, как маленький... Лежу на шинельке и плачу. 
А бандиты вокруг стоят, удивляются и не знают, что делать. 
Тогда офицер говорит: 
- Королев, - говорит, - убери его! 
- Слушаю-с, - говорит Королев. - Кого убрать? 
- Язык, - говорит, - убери. Болван! Не понимаешь? 
"Ну, - думаю, - нет! Шалите! Не позволю я вам надсмехаться над моим язычком". 
Проглотил я скорее слезы и заодно все, что у меня во рту было, протянул руку, схватил язычок и - в рот. 
И чуть зубы не обломал. 
Мать честная! Никогда я таких языков не видел. Твердый. Жесткий. Камень какой-то, а не язык... 
И тут я понял. 
"Фу ты! Так это ж, - думаю, - не язык. Это - сургуч. Понимаете? Это сургучовая печать товарища Заварухина. Комиссара нашего". 
Фу, как смешно мне стало! 
Размолол я зубами этот сургучный язык и скорей, незаметно, его проглотил. 
И лежу. И не могу, до чего мне смешно. 
Спина у меня горит, кости ломит, а я - чуть не смеюсь. А над чем, вы думаете? 
Смеюсь я над тем, что бандиты уж очень испугались за мой язык. Вот испугались! Вот им от генерала попадет! Ведь им генерал что сказал? Чтобы они меня живого и здорового привели к нему на квартиру. А они?.. 
Офицер - так тот прямо за голову хватается. 
- Ой! - говорит. - Ай! Немыслимо!.. Чего он такое сделал? Ведь он язык съел! Понимаете? Язык уничтожил! Боже мой, - говорит, - какая подлость! 
И ко мне на колесиках подъезжает: 
- Братец, - говорит, - что с тобой? А? Зачем ты плачешь? 
А я и не плачу. Я смеюсь. 
- А? - говорит. - Может быть, - говорит, - тебе лежать жестко? Ты скажи тогда. Можно подушку принести. Хочешь, - говорит, - подушку? Отвечай. 
А я ему отвечаю: 
- Мы-ны-бы-бы... 
- Что? - говорит. 
Я говорю: 
- Бы-бы... 
И головой трясу. Понимаете? Будто я настоящий немой. 
- Да, - говорит офицер. - Так и есть. Он язык слопал. А ну, говорит, ребята! Сведем его, пожалуйста, поскорей в околоток к доктору. Может быть, с ним еще чего-нибудь можно сделать. Может быть, он не совсем язык откусил. Может быть, пришить можно. 
- Одевайся! - говорят. 
Стали мне помогать одеваться. Стали напяливать на меня гимнастерку, пуговки стали застегивать, будто я маленький и не умею. Но я отпихнул их и сам оделся. Сам застегнулся и встал. Встал на свои ноги. 
И ясно, что первое дело - спину пощупал. Надо же поглядеть, что и как. 
И - как вам сказать? Чешется. Липкая какая-то, противная стала спина. И - ноги. Ноги еле стоят. Фу, до чего плохие стали ноги! 
- А ну, - говорят, - пошли! 
Пошли. Выходим на площадь. Идем. Я иду, офицер идет и - представьте себе - казачок в английских ботинках идет. Его фамилия Зыков. 
- Слушай, Зыков, - говорит офицер. - Веди его, пожалуйста, поскорей в околоток. А я тебя сейчас догоню. Я, понимаешь, к его превосходительству должен сбегать. 
Подхватил свою кавалерийскую саблю и побежал. 
А мы идем через площадь. Я - впереди, а Зыков - немного сзади. 
Винтовку свою он держит наперевес. И молчит. 
Я говорю: 
- Послушай, земляк... 
А он отвечает: 
- Молчать! 
Я говорю: 
- Брось ты, братишка!.. 
А он: 
- Не разговаривать! Смир-рно! 
Вот ведь какой чудной! Вот белая шкура! 
Ну, я больше с ним разговаривать не стал и иду молча. 
Иду, понимаете, ковыляю и разные мысли думаю. И думаю все о том, что дело мое окончательно гиблое. Что всюду, куда ни сунься, - один каюк. 
Ну, сами подумайте, что мне такое делать? Бежать? Так сзади с винтовкой шагает. Беги - все равно спасу нет. 
Нет, невеселое мое дело! Ох, до чего невеселое! Только одно и весело, что пакет слопал. Это - да! Это еще ничего. Все-таки совесть во мне перед смертью чистая... 
А тут мы пришли в околоток. Это по-нашему если сказать, по-военному. А по-вольному - называется амбулатория. Или больница. Я не знаю. 
Маленький такой деревенский домик. Окно открыто. Крылечко стоит. У крылечка и под окном на завалинке сидят больные. Очереди ждут. 
Один там больную руку на белой повязке качает. У другого нога забинтована. Третий все время за щеку хватается - зубы скулят. Четвертый болячку на шее ковыряет. У пятого - неизвестно что. Просто сидит и махорку курит. 
И все, конечно, об чем-то рассуждают, чего-то рассказывают, смеются, ругаются... 
Мой конвоир говорит: 
- Здорово, ребята! 
Ему отвечают: 
- Здоровы! Куды, - говорят, - без очереди? Садись, четырнадцатым будешь. 
Он говорит: 
- Мы без очереди. У нас, - говорит, - дело очень сурьезное. 
- Со штаба? 
- Ну да, - говорит. - Видите, комиссар заболел. 
- Ого! - говорят. - Что же в нем заболело? 
- А в нем, - говорит, - зуб заболел. Ему перед смертью особую золотую плонбу хочут поставить. 
- Ого! - говорят. 
Хохочут, дьяволы. Издеваются. И тот - этот Зыков - тоже хохочет и тоже шутки вышучивает.